Ободряемый дружными напутствиями, Кандалакша входит в свою роль и, изображая свирепость, зычно орет на приунывшего Павло:
— А ну, кому говорят, залазь в середку, а не то так трахну, что и маму забудешь! — Для острастки он даже довольно увесисто толкает Павло в загривок. — Лезь, говорят тебе, подобру, покуль не схлопотал!
Ощутив после этого явную растерянность и податливость упрямца, он бесцеремонно толкает его к ожившей копне, а затем попросту запихивает его под нее.
— Вот эдак-тось лучше будет, коль добра не разумеешь, — удовлетворенно бубнит Кандалакша, втискиваясь в копну рядом с ним.
— Еще кулаки в ход пускает! — огрызается Павло. — Тоже мне командир сыскался!
— Он сейчас командир и есть, уже успокоенно втолковывает ему Полковник. — Его затея — ему и командовать, Мы-то его команды выполняем. А ты чем лучше? Выходит, я не я — сам свинья! Да с тобой, как погляжу, иначе нельзя. Заботы о тебе же и той не принимаешь. Вот и приходится приводить тебя в чувство. Ну, а теперь, коли все в сборе, кончаем, мужики, разговоры и давайте спать. Утро вечера мудренее. Надеюсь, перетерпим до утра, а там видно будет.
Мы успокаиваемся и прекращаем разговоры. Плотно прижатые друг к другу и накрытые шинелями и толстым слоем хвойника, мы постепенно согреваемся и, разморенные желанным теплом, проваливаемся в необоримый, хотя и сторожкий, зыбкий сон. Ночью мы просыпаемся от каких-то диких криков и от отдельных, сухих и резких на колючем морозе, выстрелов и дробной трескотни автоматов. Разбуженные ими, мы все по команде Кандалакши разом меняемся местами, уступая крайним свои в середине, а сами занимаем их, далеко не выгодные, места. Долгой полярной ночи, кажется, не видно конца, и мы неоднократно проделываем эту процедуру, всякий раз заслышав отчаянные крики и выстрелы постовых.
Поднятые чуть свет криками и руганью полицаев, придавленные толстенным слоем хвойника и выпавшего за ночь сухого колючего снега, мы не без труда начинаем один за другим покидать свое спасительное, дымящееся теплым паром «медвежье логово». Свирепый холод тотчас же дает себя знать, и мы, едва разобравшись в распаренной одежде, поспешно напяливаем ее на себя.
— Ну как, все живы иль есть упокойники? — с добродушной ухмылкой справляется Кандалакша.
— Да, кажись, все живы, — отвечает за всех Полковник. — Спасибо, что надоумил. Кабы не ты, так, верно, некоторых бы и недосчитались. Ночью-то вот слышал, что творилось? Кой-кого постовые сами до смерти обогрели, а кое-кого и мороз усыпил, да так, что теперь уже не разбудишь. Без этого не обошлось!.. Вот оклемаемся малость, так наведем справки и обо всем разузнаем. А как там твой подопечный-то? Помалкивает, поди-ка, и даже спасибо не скажет?
— Да ладно уж, чего там! Молодой еще, вот и горячится да куролесит. Ничего, жизнь научит! Бог даст, поумнеет еще с годами-то.
В сером предрассветном сумраке мы более основательно знакомимся с обстановкой, пристально разглядывая вырубку и подмеченные еще ночью загадочные, смахивающие на юрты сооружения, оказавшиеся не чем иным, как круглыми фанерными палатками, предназначенными для жилья и теперь обживаемые конвоем.
— Неужели же здесь вот и жить и околевать придется? — слышится чей-то тоскливый голос. — Ведь ни бараков же, ни колючки даже и той нет! Всего-то-навсего две-три палатки, да и те немцы сами позанимали. Да и делать-то здесь, в этакой глухомани, кажись, совсем нечего. Можа, мы здесь временно остановились и опосля нас дале куда погонят? Как, мужики, думаете?
— Как же, разевай рот шире! — обрезают его трезвые рассудительные голоса. — Так вот тебя отсюда и погонят! Нет, поживешь и здесь. Чем это тебе не место для жилья? А что касается бараков этих самых, проволоки да работы, так не изволь беспокоиться: нет — так будут. Сам же вот своими руками и жилье поставишь, и колючку вокруг натянешь.
Словно в подтверждение этих слов нас, даже не покормив, вскоре выстраивают и распределяют по работам. И в то время, как одни из нас очищают площадь вырубки от пней, завалов и снега, другие приступают к сборке и установке круглых фанерных бункеров-палаток (таких же, которые занимают немцы), остальные под неусыпным наблюдением конвоиров начинают устанавливать столбы ограждений и обносить территорию будущего лагеря колючей проволокой, отсутствию которой мы совсем недавно так удивлялись.
— Тосковали очень! — напоминают умудренные трезвенники. — Вот вам и жилье, и проволока. Убедились теперь, где жить станем?