Давясь и кашляя от ледяного холода, струящегося от этих ночных неземных глубин и проникающего в легкие, только что распаренные нестерпимой жарой, а теперь обжигаемые жгучим морозом, мы достигаем наконец жилья, чтобы найти двери настежь распахнутыми, а палатку основательно вымороженной и всю расцвеченную внутри холодно поблескивающей изморозью. Для нас не является секретом, что все это — плоды усердия полицаев, которые ни днем, ни ночью ни на минуту не оставляют нас в покое. Наделенные неограниченной властью, они по-своему и самыми разнообразными способами демонстрируют ее, стараясь на каждом шагу и где бы то ни было подчеркнуть нашу полную беззащитность и зависимость от них. Их приемы при этом всегда полны самых злых и гнусных замыслов и сопровождаются неслыханным вероломным коварством.
— С легким паром! — встречает нас кривляющийся Гришка-полицай. — А я тут о вас весь избеспокоился. Узнал вот, что в баню ушли, дай, думаю, хоть палатку проветрю.
Мы лихорадочно начинаем одеваться. Кандалакша, натянув на себя шинель, уже возится у печки.
— Баня называется! — ворчит он озлобленно. — Чахотку нажить после этакой бани — проще всего. Не до шуток, мужики! Давайте-ка дружней за работу, ежли окочуриться не желаете!
Мы бросаемся ему помогать, и только когда дрова в печке жарко разгораются, вдруг вспоминаем, что целый день ничего не ели.
— На кухню надо за баландой и хлебом идти, — предлагает Кандалакша. — С самого утра ни крошки во рту не было.
Мы поспешно кидаемся за посудой и, гремя ею, тянемся через лагерь к кухне и стучим в запертую дверь.
— Чего еще надо? — слышится сонный голос повара.
— Обед пришли получить, — поясняет Полковник. — В бане были.
— Вот черт подери-то! — появляясь в дверях и растерянно разводя руками, заявляет заспанный повар. — А я про вас забыл совсем. Надо было перед баней получить или предупредить хотя бы. Кто же о вас помнить должен? Самим уж надо было о себе позаботиться. А сейчас на кухне уже ничего нет — все пороз дано.
Но, ведя переговоры с изворачивающимся поваром, мы предусмотрительно косим глазами за дверь, и от нашего взора не ускользают несколько ведер на полу, полных брюквенной баланды, и буханки хлеба на полках.
— Ты уж не обижай нас, не оставляй без жратвы-то, — умоляет Кандалакша. — Со вчерашнего вечера ведь не емши, а с утра-то ведь снова на работу. Ну сам посуди, что мы там наработаем голодными-то? А у тебя вон и суп в ведрах остался, и хлеб на полках лежит.
— Где, где суп и хлеб? — задетый за живое и уличенный в обмане, орет взбешенный повар. — Где, я тебя спрашиваю? А ну, давай показывай!
Схватив Кандалакшу за шиворот, он затаскивает его на кухню.
— Показывай, где суп, хлеб где! — и, улучив момент, когда ничего не подозревающий Кандалакша склоняется над ведрами, схватывает увесистый массивный черпак и с маху обрушивает его на лесоруба, приговаривая при этом:
— Вот тебе суп! А вот это хлеб!
Когда оглушенный ударами Кандалакша валится на пол, повар, не выпуская черпака из руки, хватает его за ворот и, подтащив к дверям, вышвыривает к нашим ногам.
— Чего стали? — в бешеном исступлении орет он на нас. — Тоже супу с хлебом? Так я сейчас дам! Всех досыта накормлю!
Подняв черпак, он кидается с ним на нас. Разогнав нас, он с непоколебимым достоинством возвращается на кухню и невозмутимо захлопывает за собою дверь. Упрашивать — бесполезно, жаловаться — некому. На нас законы не распространяются — мы вне закона. А что еще может быть ужаснее этого? Это означает, что не только любой немец, но каждый из этих немецких прихвостней вправе прикончить любого из нас и ни за что не ответить. Недаром они ведут себя с нами столь нагло и безнаказанно. Волоча за собой оглушенного товарища, мы молча возвращаемся в палатку. Когда двери закрываются за последним из нас, мы все в том же молчании, с тоскливым нытьем голодного желудка и в состоянии полного угнетения расползаемся по своим местам и укладываемся спать.