— Битте бискен раухен, гер вахман![35] — жалобно тянет он, вымаливая окурок.
Нескладный и долговязый немчик, прозванный нами Слюнявый, злорадно щурит на него свои светлые арийские глаза.
— Не, не! — насмешливо кривя вечно мокрые губы, отказывает он. — Вених арбайт — найн табак, гут арбайт — филь табак, филь сигаретен[36]. Понимаешь?
Озадаченный отказом Козьма растерянно хлопает глазами и задумывается. Соблазн курения в нем настолько велик, что он явно не владеет собой. Отказ Слюнявого застиг его врасплох, но не таков чертова Жила, чтобы отказаться от задуманного. Выйдя из оцепенения, Козьма неожиданно срывается с места и, схватив кирку, с остервенением рвет ею землю. Выждав момент, когда немцы отвлекаются от наблюдения за нами, мы останавливаемся и не сводим глаз с выродка, который один из всей команды по собственному побуждению и без всякого принуждения к тому с необычным прилежанием продолжает долбить чужую мерзлую землю. Усердие Жилина по достоинству оценивается Слюнявым. Он подходит к Козьме и, шмыргая носом, под которым висит неизменная светло-зеленая капля, некоторое время внимательно наблюдает за Жилиным и милостиво швыряет к его ногам весь исслюнявленный и обсосанный окурок. Выпустив из рук кирку, Козьма моментально нагибается за ним и жадно глотает табачный дым. И только тогда, когда пепел начинает жечь губы, Козьма отбрасывает жалкий остаток далеко в сторону.
— Вот я и говорю, — словно продолжая прерванный разговор, начинает Осокин. — Есть же такие подленькие людишки, что даже за окурок способны продаться и товарищей подвести.
Голос Андрея звучит спокойно, но лихорадочный румянец на впалых щеках выдает его волнение, негодование и ненависть.
— Ненавижу таких! Противны до невозможности! Хотелось бы мне знать, кто они, эти выродки, есть ли у них дом и родные, народ, из которого они вышли, есть ли, наконец, у них Родина?
Не обращая ни малейшего внимания на нападки Осокина, Козьма невозмутимо продолжает работать.
— Полюбуйтесь вот на таких! Хоть кол на голове теши! Что делает окурок! Один за всех старается. Хоть бы товарищей постыдился! — Намеки Андрея становятся все более отчетливыми.
— Ты на кого это намекаешь? — спрашивает Жилин и невинными глазами уставляется на Осокина.
— Да все вот на таких, что за окурок разбиться готовы. Взять хотя бы и тебя, к примеру. Думаешь, что делаешь, или нет? Ведь товарищей продаешь, шкура!
— Кого это я продаю? — Козьма делает удивленный вид. — Вы сами по себе, я сам по себе. А работать никому не запрещено. Я в твои дела не лезу, не лезь и ты в мои. Работай и ты — я тебе поперек дороги не стану.
— Работать на врага, как ты, я не собираюсь! А тебе пора бы давно понять, что своим усердием товарищей подводишь. Они слабей тебя, им за тобой не угнаться. Да и желания у них нет работать на немцев. Вот и выходит, что ты один работаешь на совесть, а остальные ленятся, а то и саботируют. Остается, чтобы их немцы живьем в могилу загнали ради того, чтоб тебе окурок достался. Пора бы опомниться, наконец!
Но Козьма уже овладел собой. К нему вернулось прежнее хладнокровие, и его теперь ничем не прошибешь.
— Никого я не подвожу! — упрямо твердит он свое. — Вы сами по себе, а я сам по себе.
По-прежнему из-под его кирки летят комья мерзлой земли, и снова останавливаются на нем глаза восхищенных конвоиров.
— Чертова Жила, — шипим мы, — прекрасно все понимает, а прикидывается дурачком.
Весь остаток дня проходит в перебранке. Осокин ни на минуту не оставляет Жилина в покое и продолжает то убеждать, то попрекать его. Козьма же по-прежнему равнодушен и безучастен ко всем упрекам и увещеваниям.
— Подожди, бадья! Я еще доведу тебя до белого каления! — кипятится Осокин.
Перебранка, вспыхнувшая на работе, на этом не заканчивается. Вечером она возобновляется с новой силой.
— Наработался, работяга? — в упор обращается Осокин к мастерящему что-то Жилину. — Много ли окурков заработал? По скольку товарищей за окурок продал?
Козьма и на этот раз невозмутимо равнодушен. Он молчит, не считая нужным отвечать.