— Варум охне мантел?[46]
Демонстрируя свое усердие, мы, не разгибаясь, кирку ем откос выемки, стараясь, однако, не упустить ни одного слова из их разговора.
— Дизе гефанге шлехт арбайтен, — поясняет унтер. — Дас ист фауль![47]
Не скупясь на краски, он характеризует Андрея начальству, как явно не желающего работать и своим дурным примером подстрекающего к тому же и остальных, обвиняя его едва ли не в открытом саботаже, караемом, как известно, только расстрелом или повешением. Комендант воспринимает сообщение Черного унтера с нескрываемым гневом. Все его достоинство дисциплинированного породистого арийца потрясено столь открытым нарушением установленного порядка во вверенном ему лагере.
— Варум воллен нихт арбайтен?[48] — грозно рычит он, подойдя к Андрею, и неожиданным ударом ноги опрокидывает его наземь. В припадке бешеной ярости Тряпочник топчет его жалкое тело, не переставая кричать тонким и срывающимся голосом. Только задохнувшись от напряжения, прекращает избиение и, обернувшись к унтеру, отдает ему отрывистые и решительные распоряжения, касающиеся команды и в основном Осокина.
По впечатлению, какое на коменданта произвело сообщение унтера о саботаже, нам становится ясным, что для нас кончились короткие дни относительного благополучия и покоя. Теперь снова должны начаться и побои, и истязания. Из разговора, подслушанного нами, мы приходим к выводу, что ждать что-либо хорошего нам больше нечего.
— Отдохнули — хватит! — заключает Павло. — Жизни теперь рад не будешь. С живых кожу сдерут!
Через несколько минут разгневанный и багрово-красный от физического напряжения комендант удаляется. После его ухода Черный долгое время настороженно следит за Осокиным и неожиданно вкрадчивым гипнотизирующим голосом подзывает его к себе, подманивая, словно кошку:
— Русский! Ком хир!.. Ком, ком… Ком-е![49]
Его змеиное и вкрадчивое подманивание хорошо знакомо каждому из нас. Не было случая, чтобы оно предвещало что-либо хорошее. Трудно счесть, скольких из нас Черный свел в могилу. Выполняя приказание, еле живой, бледный и шатающийся, Андрей покорно приближается к унтеру. Черный подводит его к камню, над которым усердно трудится Козьма, и, оттеснив того, указывает Андрею на выпирающий из земли внушительный валун:
— Айн штунде — фертиген! Ферштеен?[50]
В полной растерянности принимается Андрей за камень, который ему надлежит окопать кругом, — задание совершенно невыполнимое в такой короткий срок, когда промерзшая земля не поддается никаким усилиям и инструменту. Забыв о работе, мы не сводим глаз с Андрея, который тщетно бьется над камнем. К исходу часа он успевает окопать его лишь с двух сторон. Нечего и ждать, что он справится с работой, явно непосильной для него. На участке царит гробовое молчание. Ничем не в силах помочь товарищу, молчим мы, молчит и обреченный Осокин. В эти минуты решается вопрос его жизни. Издали внимательно следят за нами конвоиры. О Жилине мы забываем. Сейчас не до него. Ровно через час Черный снова подходит к Андрею.
— Нихт фертиген?[51] — в бешеной ярости бросается он к Андрею и, осатанев от злобы, рвет на нем остатки полуистлевшей одежды.
— Гут арбайтен — нихт гофрирен![52] — принуждает он несчастного продолжать работу.
Нельзя даже себе представить что-либо бесчеловечнее подобного принуждения. И без того продрогший и закоченевший Андрей должен теперь работать едва ли не полуголым, в то время как мороз, начиная с полудня, все более усиливается и становится невыносимым. Затаив дыхание, следим мы за полуживым товарищем.
— Полчаса и — конец! — с ужасом определяем мы. — Полураздетого на таком морозе никакое усердие не спасет, хоть расшибись при этом!
В слабой надежде сохранить в себе остаток внутреннего тепла и словно угадав наши мысли, Андрей с лихорадочной поспешностью принимается за работу. За какую-нибудь треть часа его высохшие, словно плети, руки с непостижимой и поистине загадочной быстротой заканчивают окапывание камня. Черный снова подходит к Андрею. Не сводя кошачьих глаз со своей жертвы, он бросает взгляд на выполненную Андреем работу.