— Саботирен ауф ден геданкен коммен, шталине комиссар![58] — накинулся он на свою жертву, заведомо обрекая Андрея на неминуемую смерть, и, выждав, когда Осокин окончательно встанет на ноги, выхватывает у конвоира карабин и, не прицеливаясь, стреляет в него.
Несколько секунд Андрей продолжает стоять, тонкий и высохший, как чахлая былинка, а затем, будто надломленный, медленно и бесшумно оседает на утоптанный ногами грязный снег. Его тело содрогается в последних смертных корчах. Словно в поисках чего-то, навсегда безвозвратно утраченного, мечется по снегу его рука, а тонкие обескровленные пальцы, кажется, перебирают струны какого-то музыкального инструмента.
Получив необходимую разрядку и, видимо, в точности выполнив приказ коменданта, Черный успокаивается и, сделав какие-то распоряжения конвойным, покидает нашу команду. Вслед за ним уходит с участка и вызванное им подкрепление, за исключением нескольких человек, оставленных для захоронения. Непосредственно не участвовавшие в умерщвлении несчастного, конвоиры взволнованы случившимся не менее нас. С чувством некой виноватости они заставляют поднять тело Андрея и в полном молчании сопровождают нас на верх откоса, где дают понять, что здесь можно вырыть могилу для комераден[59]. Отойдя в сторону, они до конца печального ритуала не вмешиваются в нашу работу, заставив лишь развести костер.
Мы сами выбираем место для могилы, избрав для нее подножие огромной финской сосны. Копая поочередно, мы, закончив свою горестную работу, застилаем яму хвоей и, постояв несколько минут в скорбном молчании над трупом убитого товарища, осторожно опускаем его на дно могилы. После этого бросаем в нее по горсти чужой финской земли и засыпаем могилу. Одинокий печальный холмик мы старательно обкладываем камнем. Набравшись смелости, Павло просит конвойных разрешить команде обозначить могилу. В знак согласия те равнодушно машут руками и продолжают прерванный меж собою разговор. Недолго думая, Полковник стесывает кору столетней сосны и, вытащив утаиваемый самодельный складень, начинает старательно вырезать простую и бесхитростную надпись, текст которой составили всей командой. Вскоре на свежем затесе дерева появляются незатейливые и корявые строки:
— Кажись, ничего? А? Как считаете, мужики? — критически оценивая проделанное, допытывается Полковник.
Только покончив с погребением, мы вспоминаем об истинном виновнике непоправимой утраты и замечаем стоящего поодаль Жилина.
— Добился своего? — подходит к нему Полковник. — Сгубил-таки человека, мизинца которого не стоишь! На костях товарищей свое благополучие надумал строить, гадюка!
— Да при чем тут я? — пряча глаза, оправдывается Козьма. — Кто виноват, что его немцы невзлюбили?
— Молчи, змея! Не обманешь теперь никого! Еще оправдывается, зараза! — с трудом сдерживаясь, шипит Полковник и, откашлявшись, неожиданно плюет Жилину в лицо густым и вязким плевком.
Страшась нашего гнева, Козьма безропотно сносит оскорбление и молча обтирает затепленное плевком лицо.
— Напрасно стараешься, Иуда! Всего содеянного тобой теперь тебе до смерти не стереть будет, — бросает, отходя, Полковник.
К нам подходит один из конвоиров.
— Фертиг?[60] — спрашивает он нас.
— Я, я, гер вахман, фертиг! — отвечает за всех Полковник. — Нох айн момент![61]
Постояв с минуту над сиротливой могилой, мы спускаемся вниз, в выемку.
Возмездие
На обратном пути мы тяжело переживаем трагическую кончину своего товарища. Глубокая скорбь о нем умножается нашими воспоминаниями об Андрее. Его мученическая гибель рассматривается нами в сопоставлении с нашим собственным будущим, приоткрыть завесу над которым и предугадать свою судьбу мы тщетно пытаемся. Что сулит оно нам? Можем ли мы быть уверены, что завтрашний день не унесет с собой и нас? Дальше этого наши мысли не идут.