Провинившимся, считают немцы, дрова ни к чему. В первый же день штрафного положения, когда команды перед возвращением в лагерь разбирали дрова для своих палаток, нам брать дрова конвоиры запретили.
— Хойте охне голцен — коммандо штрафен[64], — находит нужным подчеркнуть унтер.
Это означает, что ночь мы должны провести в нетопленной палатке. Вместо дров нас нагружают до отказа инструментом. Людей, выстроенных на трассе, конвоиры бесчисленное количество раз пересчитывают. По свистку унтера колонна приходит в движение, направляясь к ожидающему мотовозу. При посадке в открытые коробки нас отводят в сторону, и мы нетерпеливо ожидаем своей очереди. Однако ожидаемой команды для нас так и не поступает. Эшелон трогается с места, оставив нас на трассе. И в то время, как каждый из уехавших везет с собой по чурке дров, в глубоком молчании мы идем в лагерь пешком, нагруженные кирками, лопатами и ломами, с тоскливым предчувствием, что наши мучения еще не кончились, что впереди немало еще ночей нам предстоит провести в нетопленой фанерной палатке.
— Сколько же еще может вытерпеть человеческий организм? — задаемся мы тайным вопросом. — На сколько же еще должно хватить наших сил, чтобы продержаться в этих нечеловеческих условиях?
Все мы находимся в таком положении, когда невольно начинаешь завидовать даже скотине, и некоторые из нас впадают в такое отчаяние, что готовы наложить на себя руки, ища избавление от мук в смерти, видя в ней единственный выход.
Прибыв в лагерь на полтора часа позже других, со сжатым сердцем входим мы в промерзшее постылое жилье, не имея возможности и здесь ни обогреться, ни отдохнуть. Жизнь, однако, оказалась более милостивой к нам, чем мы того ожидали. После «обеда» — на этот раз нам дают порцию баланды наравне с другими — нас гонят за проволоку готовить дрова для своих ворогов, что по их соображениям является необходимой нагрузкой для штрафников. После двух-трех часов непрерывной работы на холоде, от которого сводит челюсти и едва не отмерзают ноги, мы возвращаемся обратно, содрогаясь при мысли, что найдем палатку выстуженной, с нетопленой печкой. К нашему изумлению, под настилом мы обнаруживаем тщательно запрятанный запас дров, достаточный для того, чтобы его хватило на ночь. Ко мне подходит дядя Вася.
— А мы вам тут общими силами дровишек малость подкинули, — поясняет он. — Надо поддерживать друг друга. На немцев надеяться нечего. Хоть околей — дров не дадут. Печку до отбоя не разжигайте. Закроют в палатке — тогда и жарьте напропалую.
Тронутые сочувствием, мы не знаем, как и чем отблагодарить товарищей. Не в силах сдержать волнения, я жму руку шахтера, а он стеснительно оправдывается, словно сделал что-то предосудительное и неуместное.
— Ну, ну! О чем тут говорить? Кто же нам поможет, если мы сами этого не сделаем? Какая еще тут благодарность? Хороши бы мы были, если бы пальцем не пошевелили для товарищей.
Нас окружают остальные. Они также не могут говорить от волнения и только неловко трясут руку дяде Васе. Шахтер вскоре и сам не выдерживает, и я замечаю, как он быстро проводит рукой по лицу, словно смахивает некую паутину.
Перед сном, когда полицай в сопровождении конвоира приходит закрыть нас в палатке, мы уныло клянчим у них дров и, как и следовало ожидать, получаем безусловный отказ. Сегодня он не особенно нас тревожит.
— Черт с вами! — бросает им вслед Павло. — И без вас обойдемся! Ребята выручат!
— А ты очень-то не храбрись! — одергивает его Полковник. — Услышат вот, так будет тебе от немцев выручка. Да и палатка еще добавит, чтоб держал язык за зубами.
Когда стихает скрип шагов за дверями, мы, словно одержимые, срываемся с места и спешим к печке. Вскоре в ней вспыхивает робкий огонек. То потухая, то вновь вспыхивая, он озаряет стены палатки и сверкает в изморози, покрывающей стены. Через полчаса печь раскаляется едва ли не докрасна. От нестерпимой жары в одно мгновение оттаивают потолок и стены, и нас окутывает облако испарений, совсем как в бане. Недавно чуть ли не с боем мы протискивались к источнику тепла, теперь же спешим отодвинуться от него подальше, спасаясь от жары, выделяемой печью.