Тревожная неспокойная ночь тянется мучительно долго и не приносит ни отдыха, ни успокоения. Наутро мы решаемся все-таки выглянуть из своих укрытий и неожиданно обнаруживаем, что все конвойные суда бесследно исчезли, и мы предоставлены теперь только самим себе. Словно впервые, мы оглядываем бескрайнее, на удивление тихое, но наводящее сейчас тоску бесприютное и нелюдимое море. Возомнив себя едва ли не истинными хозяевами, мы решительно покидаем свои убежища и ручьями растекаемся по всему судну, кто куда и кто за чем.
По-разному вели себя тогда узники плавучей гробницы, и, что там греха таить, творилось в те часы на судне и такое, что не делало иным чести. Но не будем сурово осуждать тех, кто, потеряв на миг благоразумие, принялся за то, что при других условиях посчитал бы просто недопустимым.
— Все одно — конец! Может, последние часы доживаем, так хоть перед смертью-то отвести душу. Похоже, боле и не доведется! — так рассуждали тогда многие и, разжившись вдосталь хлебом, ветчиной, консервами и сигаретами, а кто побойчее, и вином, расползлись небольшими кучками и предались неистовому безудержному пиршеству.
Нашлись и такие, которые вообразили себя уже вырвавшимися из немецкой неволи. Они раздобыли где-то довольно приличный лоскут ткани (даже не кумачовой, а какой-то темно-красно-пурпуровой) и на глазах у всех решительно вздернули его на флагшток носовой мачты. Появление красного флага над нашими головами вызвало у одних неистовый восторг, у других — обоснованное опасение о возможных и непредсказуемых последствиях столь дерзкого, неслыханного в плену патриотического ритуала.
Сидя вчетвером в укромном уголке между канатными бухтами, мы также предаемся необузданному обжорству. В ногах у нас в невиданном изобилии хлеб, шпик, колбаса, сигареты, две бутылки какого-то заморского вина и многое-многое другое. С жадностью поглощая эти поистине царские яства, время от времени с наслаждением затягиваясь ароматным табачным дымом и изредка прикладываясь к вину, мы напрочь отрешаемся от реальной действительности. Блаженные часы утоления вечно грызущего голода заставляют нас забыть и о нависшей опасности, и о тонущем судне, и буквально обо всем на свете. От вина и курения в голове у нас — сладостный туман и легкое головокружение, от обильной и редкостной пищи на душе — приятное благодушие. Не без самодовольства поглядывая временами на пурпуровый лоскут, реющий над нами на вершине мачты, мы мним себя едва ли не подлинными хозяевами и корабля, и положения. И нет-то нам в этот блаженный миг никакого дела ни до чего прочего, все-то нам сейчас трын-трава и на все-то трижды наплевать.
Всецело поглощенные своим благостным занятием, мы и не приметили внезапного появления над нами небольшого самолета, и только непривычный резкий звук работающего двигателя заставил нас всполохнуться и вскинуть головы.
— Гость припожаловал! Выходит, еще не забыли и помнят-таки о нас, ироды-то наши!
Задрав головы, мы внимательно следим за действиями нежданного воздушного пришельца. Снизившись над нами и накренившись так, что мы явственно видим голову наблюдающего за нами летчика, он совершил облет судна и, сделав над ним несколько кругов, также внезапно ретировался, как до этого и появился.
Неожиданное появление в небе самолета, а после и других, сразу же дают нам ясно понять, что хотя немцы и бросили гибнущий транспорт, однако мы продолжаем находиться под их неусыпным и неослабным наблюдением. Спустя какое-то время состоялся другой, весьма примечательный, визит, более чем красноречиво напомнивший нам о немцах. Вначале на горизонте появилась окутанная дымкой еле приметная точка, которая затем стала быстро увеличиваться в размерах. Вскоре мы могли различить очертания небольшого судна, явно направляющегося к нам.
— Кого еще нелегкая несет? Не из конвойщиков ли, что ночью поудирали?
Судно и в самом деле оказывается из состава конвоя, который сопровождал «Гинденбург». Оно останавливается невдалеке, плавно покачиваясь на легкой зыби. Мы внимательно следим за тем, как от него отчаливает шлюпка с людьми, а его носовое орудие и станковые пулеметы нацеливаются на нас.
— На прицел гады берут! Палить бы не принялись, как ночью!..
— Сейчас не станут. Не по своим же в шлюпке садить будут. Вот разве опосля, когда они возвернутся…
По веревочному трапу к нам взбирается до десятка немцев. Трое из них — в черной морской форме (капитан с механиками, догадываемся мы), с пистолетами в руках — сразу же спускаются для осмотра в трюмы, а затем направляются в машинное отделение, тогда как остальные с автоматами на изготовку остаются на палубе, не сводя с нас настороженных глаз, и готовы в любую минуту пустить в ход оружие. Обойдя корабль, трое в черном, так и не выпустив из рук оружия, в сопровождении автоматчиков тем же путем возвращаются в шлюпку и отваливают от «Гинденбурга».