Одним из таких был довольно приветливый, пухленький и располагающий к себе, средних лет мастер-немец по фамилии, если не отказывает мне память, как будто бы Штенсель. Несмотря на строжайший запрет, он всячески потворствовал нашему брату, разными способами пытаясь облегчить нашу участь. Никто из нас ни разу не подвергался его ругательствам, ни на одного из нас он ни разу даже не замахнулся. Мало того, он всячески оделял нас продуктами. Штенсель до того вошел в наше доверие, что попасть порой в его команду нами почиталось за некое благо, которое он всеми силами пытался завоевать и закрепить за собой. Немного понимая русский язык и даже несколько переговариваясь на нем с нами, он, однако, никогда не пытался злоупотреблять этим, но позволял нам свободно разглагольствовать меж собой на любые темы. Мы настолько уверились в его непререкаемых достоинствах, что и не скрывали теперь своих разговоров при нем на самые жгучие и опасные для нас темы. Наши дружественные отношения с ним день ото дня все более крепли, и у нас не было ни малейшего сомнения в его порядочности и доброжелательстве. И никому из нас даже в голову не приходило, что мы имеем дело с искусным артистом, умело разыгрывающим роль друга, чтобы быть в курсе наших мыслей и намерений.
Так бы, вероятно, и продолжалось в дальнейшем, но вот в один из морозных дней, находясь на трассе под его наблюдением, мы, спасаясь от холода, временами подходили к костру, у которого он находился и к которому разрешал нам прибегать для обогрева. Согреваясь у спасительного костра, мы, как всегда, не таясь от него, делились своими самыми опасными мыслями и новостями. Присутствующий при этом с нами наш общепризнанный информатор и поставщик злободневных параш, метко прозванный нами Обозревателем, неожиданно приметил обрывок немецкой газеты и, тотчас же подобрав его, уткнулся в него в надежде почерпнуть в нем что-то новое. Основательно изучив его, он, не таясь, громогласно заявил нам при мастере:
— А в газете-то сообщается, что английская авиация нанесла мощный бомбовый удар по Кельну, основательно разрушив город. Пострадал-де даже знаменитый Кельнский собор — шедевр готического зодчества. Как видите, союзники тоже не спят и здорово дубасят Германию.
Мы принялись деятельно обсуждать это событие, не обращая внимания на внимательно прислушивающегося к нашему разговору Штенселя. Обогревшись, мы принялись расходиться от костра по местам, и тут произошло нечто такое, что невольно ошеломило нас. Наш благожелатель-мастер, неожиданно поднявшись от костра, внезапно нанес убийственный удар лопатой по голове уходящему последним Обозревателю. Обернувшись, мы увидели своего несчастного товарища на снегу, обливающегося дымящейся на морозе кровью. Ничего не понимая, мы подняли Обозревателя и усадили на пень по соседству с костром. Штенсель же, ничего не говоря и не объясняя, как ни в чем не бывало, проследовал на участок и принялся руководить работами. Его изуверский поступок никак не укладывался в нашем сознании, и мы тщетно ломали головы для его объяснения.
Обеспокоенные состоянием пострадавшего товарища, мы, работая, ничем не могли помочь ему и все это время, до окончания рабочего дня, не имели никакой возможности подойти к нему и оказать какую-либо помощь. Не проявлял к нему ни малейшего внимания озлобленный на него Штенсель. При окончании работы мы нашли Обозревателя распластавшимся на утоптанном снегу, всего в крови, застывшей уже на морозе. Подняв, мы отнесли его к прибывшему составу и погрузили в одну из открытых коробок. Прибыв к бельгийскому лагерю, где производится посадка-высадка советских военнопленных, мы на руках донесли Обозревателя до лагеря и поспешили доставить его в ревир.
— Э-э-э! Это кто же его так? — поинтересовался фельдшер Савельич.
Получив наш ответ, он счел нужным уяснить причину столь неожиданного перевоплощения Штенселя.
— Да за что это он его? Что он сделал такого, чтобы вывести из себя Штенселя?