Я сбивчиво, торопясь, объяснил хозяину дома — про себя, про жену, про цель моего прихода. Человек с запада, молодой специалист (хотя и не первой молодости), сказал мне на это такую фразу:
— Я боюсь, что я вам помешаю. (Учтивость этой фразы, как видим, вполне на восточный манер).
Тут я несколько растерялся. Человек с запада повернулся ко мне орлиным профилем, выражающим непреклонность. Мы оба молчали, наш разговор был закончен, аудиенция исчерпана. Но если не в этой избе — пятистенке (из горницы, я видел, дверь вела в спальню), то где же нам ночевать-то? Я мялся, хозяин скучал, не вынимая пальца из книги. Вот тут я вспомнил об — увы! — некупленном коньяке «Будафок»…
И прибегнул к последнему, верному — я это чувствовал — средству.
— Жена у меня сидит на улице, — сказал я хозяину дома. — Может быть, вы позволите, я ее приведу сюда — она тут побудет, пока я ищу ночлега. А то она замерзнет совсем.
Что-то дрогнуло в профиле ветврача — впервые он посмотрел на меня с интересом.
— Пусть посидит. (Он говорил с кавказским акцентом.) Сейчас я плиту затоплю. — Он встал над толстым томом романа «И один в поле воин», как судья над Библией, вынул из книги палец, протянул мне короткопалую, сильную, с густой черной шерстью на запястье руку. — Рафик Мовсесян.
Я познакомился с Рафиком Мовсесяном, пожал ему руку и опрометью кинулся за женой, пока Рафик не передумал. Забежал в магазин, сунул в карман бутылку «Будафока», сгреб жену в охапку…
— Ну что? Все в порядке? — спрашивала жена на бегу. — Куда мы бежим-то, как на пожар?
— К человеку с запада… К Рафику Мовсесяну… — отвечал я таинственно, непонятно. — Бежим скорее, а то он передумает…
Моя жена произвела на Рафика именно то впечатление, на какое я и надеялся. Рафик преобразился, он распустил хвост, как павлин в парке кавказского города. На нашу бутылку «Будафока» он ответил целой шеренгой бутылок. Сбегал в магазин и принес их, прижав к груди, как носят поленья к печи. И поленьев он наносил, под плитой загудело пламя, на плите что-то забулькало, зашкворчало. Рафик сыпал любезности и без конца извинялся — за то, что не может нас так угостить, как угостил бы в Армении, в Дилижане, откуда он родом, за то, что коньяк не армянский и нельзя приготовить по — настоящему, по — восточному, кофе. Рафик просил прощения и за то, что холодно встретил меня. Тут он поминал какую-то комиссию, едущую из области. Мысль о комиссии вызывала в нем нечто вроде внутренней судороги.
— Они хотят из меня сделать козла отпущения… Бочку на меня катят… Только у них ничего не получится… Я их предупреждал: кони сдохнут при таком обращении… Медикаментов не завезли. Теперь виноватого ищут…
И опять Рафик распускал хвост павлина:
— За наших гостей! За нашу гостью! Чтобы почаще к нам приезжали!
…Но комиссия ехала, приближалась. Рафику не сладить было с мучившей его судорогой. Она отражалась на лице ветврача — лицо подергивалось.
— Нас здесь никто не поймет, — жаловался он нам, — а мы, люди оттуда, с запада, всегда поймем друг друга…
Мимо дома проехала первая за весь день машина — газик с брезентовым верхом. Рафик поднялся со стаканом в руке (пил он мало, чуть-чуть, только губы мочил) и сказал:
— Нам надо держаться друг за друга… оказывать содействие. Мы здесь для них — как чуждые элементы… Они нас поодиночке хотят давить… бочку катят… Только у них не получится… За нашу дружбу?
Я понял из отрывочных высказываний Рафика, что ему нужна не только наша дружба, но еще и сообщничество, что ли. Я понял также, что одним из первых итогов его недолгой ветеринарной практики в Улаганском аймаке явился падеж коней в колхозном табуне и что теперь предстоит Мовсесяну голгофа разбирательства и возмездия. Когда я вошел к нему первый раз в новый дом-пятистенку, Рафик был погружен в сплошной мрак одинокого ожидания комиссии. Быть может, он даже отчасти и упивался своим одиночеством, как заложник во вражеском стане, — ни единой близкой души на тысячи верст, от Алтайских гор до гор Кавказских. Быть может, толстый роман «И один в поле воин» Рафик читал для того, чтоб укрепиться духовно в предстоящей одинокой борьбе…
— Ну, я пошел, — сказал Мовсесян. — Комиссия приехала… — Он сказал это так, как говорят очень мужественные люди, уходя в такое место, откуда не возвращаются. — Чистое белье у меня вот здесь, в шкафу… — Он вошел в спальню, распахнул шкаф, показал нам чистое белье. — Вот постель… — Он указал на широкую постель с никелированными спинками. — Можете располагаться… Меня не ждите… Я, может быть, задержусь… У знакомых переночую… Вода вот, в ведре. Дров хватит, можете плиту топить, если холодно будет… — Рафику не хотелось идти. Он тянул время, вводя нас в курс своего нехитрого домашнего хозяйства. — Уходить будете, дверь запирать не надо. У меня все имущество — что на мне… — Это прозвучало совсем уж печально.