Еще совсем маленькой, когда сначала издалека, словно ворчала большая собака, а потом все ближе и страшней грохотал гром и вспыхивали зигзаги молний, Глаша не пряталась, как другие ребятишки, по углам комнаты, а бежала к дверям и, полуприкрыв их, прижавшись спиной к косяку, смотрела в грохочущее черное небо и только жмурила глаза, когда молнии полыхали чуть ли не над самой крышей барака.
Тетя Катя дула на керосиновую лампу, для того будто бы, чтобы отвести от дома молнию, кричала на Глашу: "Отойди от дверей!", при каждом ближнем ударе грома приседала, незаметно крестилась и бормотала: "Господи, помилуй!" А Глаша еще дальше высовывалась из дверей и, запрокинув голову, ждала, когда ударят первые тяжелые капли дождя.
Взрыв повторился, и Глаша поняла, что это не гром. Уж очень он был тугой и короткий. Как будто взорвалась в огне бочка с керосином. И потом кто-то кричал. Протяжно и громко. Глаша прислушалась, но слов не разобрала. Подъезд был заколочен, и она черным ходом выбежала на двор, а оттуда на улицу. Кричали где-то в конце улицы, и Глаша заторопилась туда. Тяжело топоча сапогами, ее обогнал вооруженный патруль. На углу толпилась кучка народа, пахло дымом и гарью и кричали мальчишки: "Водокачку взорвали! Водокачку взорвали!"
Глаша сначала не поняла, о чем они, потом сообразила, что взрыв был на водонапорной станции, и побежала по переулку вниз, к набережной.
Из окон двухэтажного здания станции выбивались языки пламени. Огонь почти не различался на солнце, и когда ветер относил черные клубы дыма, то казалось, что никакого пожара нет, а сложенные из красного кирпича стены, уже потемневшие от копоти, побурели просто от времени.
Сколько себя помнит, Глаша всегда удивлялась тому, что каменные дома могут гореть. Она понимала, что горят не сами кирпичные стены, а все деревянное, что внутри них: полы, двери, оконные рамы, - и после пожара остается стоять на пепелище обугленная каменная коробка с черными пустыми провалами вместо окон. И все-таки каждый раз, когда она видела, как трескаются от жара кирпичи, обугливаются стены, рушится на сгоревших стропилах крыша, ей казалось, что горит сам каменный дом, еще недавно такой надежный и неприступный, как крепость.
Вот и сейчас огонь, выбиваясь из окон, лизал кирпичные стены, они раскалялись, светились в дымном чаду, такие же неистово рыжие, как языки пламени, и казалось, что еще минута - и они изойдут жаром, рассыплются и рухнут.
- С дороги! - послышался у нее за спиной чей-то голос.
Глаша обернулась и увидела, что от реки к горящему зданию уже протянулась редкая цепочка людей, передающих из рук в руки ведра с водой.
Она встала в голову цепочки, перехватила тяжелое ведро и передала стоящему перед ней человеку. Тот повернул к ней перепачканное копотью лицо, вгляделся и свободной рукой махнул в сторону. Но Глаша осталась стоять на своем месте, и человек, подхватив ведро, нырнул в занавешенный черным дымом пролом стены.
Глаша подвинулась поближе к разрушенной взрывом стене и, заслонясь рукой от жара, пыталась рассмотреть, куда девался человек с ведром. Но ей уже протягивали другое, полное воды ведро, и, перехватив его поудобней, она тоже побежала в пролом.
Горело где-то под крышей, оттуда тянуло гарью и валил дым. Он полосами стлался по полу и опять поднимался к потолку, едкий и густой.
Глаша остановилась в растерянности среди искореженных взрывом труб. Потом различила в углу металлические ступени лестницы и, держа в одной руке тяжелое ведро, а другую вытянув вперед, чтобы не наткнуться на что-нибудь, направилась туда. Послышался чей-то надсадный кашель, и по ступенькам, чуть не сбив ее с ног, скатился, громыхая ведром, человек с перепачканным копотью лицом. Он выхватил из рук Глаши ведро с водой, сунул пустое и зло крикнул:
- Мужиков там не нашлось?
Плеснул себе в лицо воды и опять побежал наверх...
Глаша выбралась через пролом наружу. Во рту было горько и сухо, душил кашель, глаза слезились от дыма. Она потерла их костяшками сжатых в кулаки пальцев. Как в детстве, когда сладко и долго плакала. Потом увидела, что цепочка людей стала гуще, откуда-то появилась лестница, кто-то лез по ней на крышу, и уже ему передавали снизу ведра с водой.
Глаше вспомнилось, как хлестала вода из покореженных взрывом труб в машинном зале станции, а здесь ее таскают почему-то из реки, и на минуту ей стало смешно. Потом сообразила, что тушить надо занявшиеся огнем стропила, а вода внизу неуправляема: нет ни шлангов, ни насоса.
В переулке народу стало больше, мальчишки вертелись у самого пожарища, их гнали, они появлялись снова, из толпы кричали: "Крышу ломайте!", а какая-то женщина в облезлой меховой горжетке, с наспех связанным узлом в руках - видно, жила где-то рядом и боялась, что огонь перекинется на их дом, - громко требовала пожарных. "Какие сейчас пожарные, мадам?" - пытался урезонить ее сосед в рубашке с галстуком и в шлепанцах на босую ногу, но женщина не слушала его и оборачивалась то к одним, то к другим, размахивала узлом и причитала: "Где же пожарные? Господи!.. Довели Россию!"
В цепочке людей, передававших ведра с водой, Глаша увидела Саньку и Настю, а у лестницы - Лешу Колыванова. Он перехватывал ведра здоровой рукой и передавал стоящим на перекладинах людям, а те - человеку, который, широко расставив ноги, каким-то чудом держался на самой кромке крыши.
Потом она увидела Степана, бегущего к лестнице с багром в руках, и крикнула ему:
- Степа, погоди!
Степан оглянулся и на бегу махнул ей рукой, чтобы она отошла в сторону, но Глаша догнала его и, задыхаясь от все еще душившего ее кашля, сказала, указывая на пролом в стене:
- Там лестница железная...
Степан кивнул и свернул к пролому. Глаша выхватила у кого-то ведро с водой и побежала за ним.
- Куда?! - оглянулся Степан. - А ну - назад!
- Дядька там какой-то... - на бегу ответила Глаша. - Водички ему...
- Назад, говорю! - крикнул Степан и, погрозив ей багром, нырнул в пролом.
Глаша секунду помедлила, плеснула в лицо воды и полезла следом...