У каждой койки кто-то сидел, а она лежала одна, и, хотя Степан знал, что придут к ней сегодня тетя Катя или кто-нибудь из ребят, ему стало вдруг нестерпимо стыдно за себя и так жаль Глашу, что хоть сейчас тресни локтем в закрытое окно и влезай в палату.
Потом его как ударило: где ее коса? Должна же она где-то быть? Такую косищу не упрятать ни под какую повязку! И понял вдруг, что Глаша стрижена наголо, как после тифа. Остригли, наверно, когда делали операцию. И значит, операция эта была тяжкой! Какая же бывает легкая операция на голове? А он-то, он!..
Степан даже губу прокусил от стыда: "Как там Глаха? Чирикает?" Ему вдруг припомнилась повозка, груженная деревянными гробами, и он, уже с ужасом, вгляделся в опрокинутое на подушки лицо Глаши.
Она лежала все так же, прикрыв лицо рукой, и Степану хотелось закричать ей, чтобы она убрала руку и открыла глаза, он даже губами шевелил и не замечал этого. Еще немного - и закричал бы! Но в палату вошла медицинская сестра с какими-то металлическими штучками на подносе под салфеткой, прошла прямо к Глашиной койке, и Степан заметил, что, пока она проходила, в палате все примолкли.
Медсестра остановилась над Глашей и, видно, окликнула ее, потому что та опустила руку, и она как-то не легла, а упала поверх одеяла.
Медсестра подняла шприц, осторожно откинула одеяло и опустила с плеча Глаши халат.
Степан зажмурился, повис на затрещавшем суку и спрыгнул вниз. Он отбил себе пятки, и заболело в животе, но Степану хотелось, чтобы болело еще больше, чтобы он сломал себе ногу или руку или еще как-нибудь покалечился, будто от этого станет легче ему или Глаше.
Еле доплелся домой, завалился на железную скрипучую кровать и пролежал до вечера, повернувшись лицом к стене, не отвечая на встревоженные расспросы матери.
С того дня он в больнице больше не был, стал еще злей, переругался со всеми, дважды был в райкоме у Зайченко, требовал, чтобы его отправили на фронт, ничего не добился и ходил мрачнее тучи, даже почернел. Про Глашу ни у кого не спрашивал.
И вот завтра она выписывается!
Степан хотел узнать у матери, выпишут Глашу утром или после обеда, но решил, что разведает через Саньку Чижика. Главное - так исхитриться, чтобы увидеть ее раньше всех и чтобы Глаша догадалась, что он готовился к этой встрече.
Степан вспомнил вдруг солдатика с самодельными леденцами и заулыбался. Вытащил из укромного места выточенную им еще на заводе зажигалку, протер мягкой тряпочкой, полюбовался на собственную тонкую работу и спрятал под подушку. Потом принялся шарить в тумбочке, где отец, когда был жив, хранил свой сапожный инструмент.
Мать нахмурилась и спросила:
- Чего потерял?
- Ваксу мне надо... - сказал Степан. - Сапоги почистить.
- Чего это вдруг? - удивилась она. - Сроду не чистил!
- Конференция у нас завтра, - буркнул Степан. Взял баночку с засохшей ваксой, облезлую щетку и примостился на пороге.
- Опять конференция? - удивилась мать. - На двор иди чистить.
Степан только мотнул головой, поплевал в банку, надел сапог на руку и принялся орудовать щеткой.
Таисия Михайловна молча покачала головой и опять взялась за стирку. Степан поставил начищенные сапоги у кровати и сказал:
- Другое дело!
Оглядел себя с ног до головы в мутноватое зеркало и нахмурился.
- Штаны бы погладил, - посоветовала ему мать.
- А как? - обернулся к ней Степан.
- Сложи по складке, под мокрую тряпку - и утюгом, - объяснила она.
- Где она, складка-то? - безнадежно посмотрел на свои штаны Степан.
- Сделать надо! - засмеялась Таисия Михайловна и вздохнула. Отцовские бы дала, да проели... Может, пиджак возьмешь? В самую тебе пору.
- Ну, еще пиджак! - отмахнулся Степан. Подумал и согласился: Ладно!.. А рубашку синюю выстираешь?
- Стираю уже... - кивнула на корыто мать. - Завтра к вечеру выглажу.
- Мне утром надо, - забеспокоился Степан.
- Разве не вечером у вас конференция? - пряча улыбку, спросила она.
- Утром, - сказал Степан и отвернулся. Теперь у него покраснели уши. Это он знал точно! Они всегда у него краснели, когда он врал.
Таисия Михайловна смотрела на него и беззвучно смеялась...
Когда он вышел во двор в начищенных сапогах, синей наглаженной успела все-таки мать! - рубашке, в полосатом пиджаке, от которого попахивало нафталином, поджидавший его Санька только присвистнул. Он и сам приоделся в какую-то кацавейку, смахивающую на женскую кофту.
- Куда пойдем? - подбежал он к Степану.
- Сейчас - на толкучку, - ответил Степан и подбросил на ладони зажигалку.
- А потом куда? - спросил Санька, все еще оглядывая Степана.
- На кудыкину гору! - щелкнул его по носу Степан и пошел через двор к пустырю.
Санька побежал за ним.
Народу на толкучке было еще мало, и Степан сразу углядел худого человека в солдатской шинели внакидку. - В одной руке он, не таясь, держал две пачки махорки, а другую то и дело подносил ко рту, глухо и надсадно кашляя.
Степан, не торгуясь, отдал ему зажигалку за пачку и заторопился к выходу.
- А куда теперь? - едва поспевал за ним Санька.
- На другой толчок! - усмехнулся Степан.
Санька недоверчиво посмотрел на него, помолчал и сказал:
- Глаху-то утром выписывают.
- Ну и на здоровье! - старательно обходил лужи Степан.
- Сам ведь спрашивал... - надулся Санька.
- Кто? - притворно удивился Степан. - Я?!
- А кто? Я, что ли? - протянул Санька, увидел глаза Степана, понял, что тот шутит, и разулыбался: - Закурим?
- Нет, брат! - помахал у него перед носом пачкой махорки Степан. Менять буду.
- На что? - заинтересовался Санька.
- На спрос! - ответил Степан и засмеялся.
Санька даже остановился. Давно он не слышал, чтобы Степан смеялся. Он и улыбался-то теперь редко, и то не поймешь - смешно ему или так, за компанию. А тут смеется!
Саньке самому стало отчего-то весело, и он, не разбирая дороги, нарочно разбрызгивая лужи тяжелыми своими ботинками, припустился догонять Степана.
Когда они пришли на бульварчик к больнице, раненые уже сидели на скамейках. Видно, только отзавтракали, и кое-кто еще отщипывал корочку от принесенного с собой на обмен ломтя хлеба. Один солдат курил, а сидевшие рядом нет-нет да поглядывали на него в надежде, что и им достанется потянуть.