Она прошла так близко, что подол ее юбки чуть не коснулся его лица. Степан хотел отодвинуться подальше, но почему-то не смог. Глаша постояла немного совсем рядом с ним и пошла в коридор барака. У Степана вдруг забухало сердце и стало жарко лицу.
"Заболел, что ли?" - растерянно подумал он, хоть и знал, что жар этот в лице и буханье в сердце оттого, что так близко оказалась Глаша. Если бы она сейчас не ушла, а села рядом, - все ласковые слова, какие знал, сказал бы он Глаше. Только слов таких он знал немного, да и те слышал от матери, когда был совсем маленьким.
А тут, наверно, нужны другие слова. Тоже ласковые, но такие, чтобы плакать и смеяться от счастья. Есть ведь такие слова!
- Степа!.. - окликнула его Екатерина Петровна. - А мешок-то?
Степан поднял мешок и пошел по темному коридору на желтоватый свет керосиновой лампы. Вошел в комнату, встал у порога и положил мешок на пестрый половик.
- Дверь прикрой... - сказала Екатерина Петровна. - Не лето.
Степан прикрыл дверь и огляделся.
Глаша ушла за ситцевую занавеску у кровати и что-то там делала наверно, переодевалась. Стукнули об пол каблуки ботинок, по-над занавеской показались ее голые руки и опять скрылись. Степан вдруг вспомнил больницу и как поднимала она ладонь к лицу, закрываясь от шума в палате, и так же вот обнажалась ее рука. Но тогда смотреть на слабую руку было жалко, но не стыдно, а сейчас он смотрел совсем по-другому и поэтому отвернулся. В горле у него опять пересохло, и он попросил у Екатерины Петровны:
- Водички попить не дадите?
- Пей... - кивнула она на ведро, стоящее на табурете у печки. - На-ка ковшик.
Вода была холодная, даже зубы ломило, но Степан выдул целый ковш и, когда вытирал рот рукавом, увидел, что Глаша уже вышла из-за занавески и надето на ней старенькое платьице, из которого она выросла. Платье было когда-то голубым в цветочек, а сейчас стало чуть ли не белым, цветочки тоже слиняли, и получилось, что платье какое-то рябенькое. Глаша в нем была совсем девчонкой, и Степан удивился, как это можно так сразу измениться. Ему стало как-то вольней, и смотрел он на нее уже не таясь. Она тоже вдруг открыто и прямо взглянула ему в глаза. Степан кожей почувствовал, как начинают полыхать у него щеки и уши, отвернулся и шагнул к дверям.
- Погоди-ка... - Екатерина Петровна развязала мешок и сунула ему кусок жмыха. - На-ка, пожуй!
Степан отломил кусок, сунул в рот и послушно принялся жевать. Поднял глаза на Глашу и поперхнулся: она смотрела на него и улыбалась.
- Буржуйская пища... - с набитым ртом сказал Степан. - С непривычки горло дерет!
Глаша тихонько засмеялась, совсем как раньше, до их ссоры, и Степан до того обрадовался, что испугался: выкинет он сейчас какой-нибудь фортель, а она - раз! - и выпустит, как еж, свои иголки. И все сначала! Лучше сбежать, пока все не испортил.
Степан попятился к двери, открыл ее спиной и затопал по коридору. А Глаша стояла и смеялась. Тихо-тихо...
Екатерина Петровна посмотрела на нее и поинтересовалась:
- Что за праздник?
- А?!. - встрепенулась Глаша.
- И слух потеряла! - покачала головой Екатерина Петровна. Достань-ка шлепанцы мои под кроватью.
Глаша поспешно кинулась к кровати, встала на коленки спиной к Екатерине Петровне и подозрительно долго шарила там.
Екатерина Петровна усмехнулась и спросила:
- Любишь ты его, что ли?
- Кого? - испугалась Глаша.
- Степана.
Екатерина Петровна взяла у нее из рук шлепанцы, присела на стул и, снимая мужнины сапоги, нет-нет да и поглядывала на Глашу. Глаша смотрела в темное окно и молчала. Потом вдруг сказала, не оборачиваясь:
- Не знаю я ничего, тетя Катя... Только увижу его - и как весна на дворе!
- Любишь, выходит... - улыбнулась Екатерина Петровна. - Ну, а он что, Степка-то?
- Говорит, предрассудок, - вздохнула Глаша.
- Тебе говорит? - удивилась Екатерина Петровна.
- Нет... - покачала головой Глаша. - Про меня он не знает. Вообще говорит.
- Ну, милая! - засмеялась Екатерина Петровна. - Вообще можно все, что душеньке угодно, говорить. Ишь, чего выдумал: предрассудок! Выходит, у нас с Иваном Емельяновичем пятнадцатый год этот самый предрассудок тянется? Дурак он, твой Степка.
- Нет, тетя Катя! - затрясла головой Глаша. - Какой же он дурак? Гордый только очень.
- Ну и опять, выходит, дурак, - рассердилась вдруг Екатерина Петровна. - Кому такая гордость нужна? Гордость-то, она, девонька, хороша, когда правда на твоей стороне, а без этого грош ей цена. Индюк тоже гордый.
- Ну, уж вы скажете, тетя Катя! - обиделась Глаша. - Индюк! Это надо же!..
Потом она увидела надутое лицо Степана, приставила к нему индюшачий гребень, под подбородок - морщинистый зоб, зачуфыркала по-индюшачьи и раскатилась смехом.
Екатерина Петровна смотрела на нее и тоже смеялась.
За окном послышался приглушенный выстрел, за ним второй...
Стреляли где-то за пустырем, у переезда.
- Что это? - Глаша затихла и прижала руки к груди. - Неужели Степа?
- Сразу уж и Степа! - скрывая тревогу, сердито сказала Екатерина Петровна. - Стреляют и стреляют... Мало ли!
Она обняла Глашу за плечи, гладила по голове, а сама, не отрываясь, вглядывалась в темное окно...
Федор шел к переезду, когда увидел, как из переулка вышел человек в черном пальто и серой мерлушковой шапке. Держась в тени, он направился к дощатым мосткам, уложенным между путями.
- Гражданин! - окликнул его Федор.
Человек обернулся, увидел его и, пригибаясь, побежал вперед.
- Куды побег? - испуганно крикнул Федор. - Стой. Стой, кому говорю... Ах ты, язви тебя!
Он сорвал с плеча винтовку, широко расставил ноги и, поймав на мушку спину бегущего человека, зажмурился и нажал спусковой крючок. Потом, все еще не открывая глаз, передернул затвор и выстрелил еще раз. Плечо больно заныло, в ушах звенело, Федор открыл глаза и увидел, что человек, неловко подвернув ногу, лежит на рельсах.
- Вставай! - закричал он ему издали. - Нечего придуриваться!
Но человек не двигался, и Федор уже жалобно попросил:
- Слышь, дядя... Вставай, а? Хватит лежать!
Человек даже не пошевелился, и Федор пошел к нему. Шел он медленно и все ждал, что человек сейчас встанет и начнет ругаться, но тот не вставал и не поправлял так неловко подвернутую ногу. Федор нагнулся над человеком и потряс его за плечо: