Глаша непонимающе раскрыла глаза, потом побледнела так, что Екатерина Петровна испугалась, и срывающимся голосом сказала:
- Напрасно вы про меня так... Уж кому-кому... Вам бы призналась...
Екатерина Петровна метнулась к ней, прижала ее голову к груди, то ли чтобы приласкать и извиниться, то ли чтобы Глаша не увидела ее смятенного лица. Под ее руками ослабели напряженные Глашины плечи, а Екатерина Петровна все поглаживала ее короткие волосы, не давала ей поднять головы, чтобы успеть справиться с собой. Потом облегченно вздохнула, вытерла пальцем уголки глаз и тихонько спросила:
- Чего ж тогда стыдишься?
Уткнувшись ей в колени, и оттого неразборчиво, Глаша сказала:
- Боюсь.
- Чего боишься-то?
- Разговаривать с ним боюсь, - подняла голову Глаша. - Глянет в глаза, а у меня все как на ладошке. Страшно!
- Да чего страшного-то, дуреха? - улыбнулась Екатерина Петровна. - Ну и откройся ты ему, облому, раз сам не понимает. Им, мужикам, всегда невдомек.
- Нет, тетя Катя, я по-другому думаю... - Глаза у Глаши блеснули, она обхватила руками колени, согнула спину и, покачиваясь на табурете, заговорила быстро и горячо: - В бой я хочу вместе с ним пойти, рядом! Пули свистят, снаряды рвутся, знамя наше красное развевается, а мы идем вперед, весь наш отряд комсомольский! И если какая шальная пуля Степе предназначена, я ее на себя приму. А умирать буду, скажу: люблю, мол... Не жалей, не плачь!
Она жалостливо шмыгнула носом, тряхнула короткой челкой, подумала немного и решила:
- Нет, лучше не умирать! Разгромить бы белых в этом бою, подошел бы ко мне Степа и сказал: "Молодец, Глафира! Полюбил я тебя за твою храбрость". Тут бы я ему и открылась...
Поглядела сбоку на Екатерину Петровну и спросила:
- Смешно вам, тетя Катя, да?
- Да нет... - задумалась Екатерина Петровна. - Я ведь почему улыбнулась? У нас с Иваном Емельяновичем почитай так и вышло. Вроде как у тебя задумано... В пятом году казаки демонстрацию разгоняли, а Ваня мой знамя нес. Мы тогда только познакомились, про любовь у нас и слова сказано не было. Я вижу, на него казак наезжает, уже нагайкой замахнулся. Словно кто подтолкнул меня, не помню, как перед ним очутилась. Ну, весь гостинец на себя и приняла...
Екатерина Петровна тронула пальцем чуть заметный шрам над бровью, покачала головой, удивляясь, видно, смелости той отчаянной девчонки, и Глаша засмотрелась на ее вдруг помолодевшее лицо.
- А дальше что?
- Дальше-то? - Екатерина Петровна пожала плечами, словно не понимая, как это можно не знать, что будет дальше. - Свадьбу сыграли. Песни попели, винца выпили, а через два дня я ему передачу в тюрьму понесла. Арестовали его за прокламации. Так и жили! На маевки вместе ходили, в пикетах дежурили, бастовали. Потом он опять по тюрьмам сидел, а я опять передачи носила.
- Вот бы мне так со Степой! - мечтательно вздохнула Глаша.
Екатерина Петровна засмеялась, и опять помолодело ее лицо, хоть морщинки у глаз стали глубже и длинней.
- Зачем же так? Не для того большевики за правду страдали, чтобы у вас, молодых, такая жизнь была. Ну, Глаха!..
Она смешно повертела головой, сделала ладонь ковшичком, вытерла нос и губы сразу, потом согнутым пальцем уголки глаз, отдышалась и сказала:
- Надо же!.. До слез рассмешила!
- И ничего смешного! - хотела обидеться Глаша, раздумала и тоже засмеялась. Потом прислушалась и сказала: - Идет кто-то...
- Ну и ноченька! - вздохнула Екатерина Петровна, пошла было к дверям, но остановилась. - Никак, Иван Емельянович?..
- По шагам угадали? - недоверчиво спросила Глаша.
- А ты поживи с наше!
Екатерина Петровна открыла щербатый буфетик, поставила на стол тарелку, положила деревянную ложку, из-под подушки на кровати достала чугунок, приложила его к щеке, недовольно качнула головой и поглядела на печку. Сообразила, видно, что подогреть не успеет, и пристроила чугунок на столе, рядом с тарелкой.
Дверь открылась, и в комнату вошел Зайченко.
- Чего это вы полуночничаете? - стянул он с себя вытертую бобриковую куртку.
- С окопов только... - Екатерина Петровна обернулась к Глаше и предупреждающе подняла палец. - До утра ты?
- Какой там... - махнул рукой Зайченко и присел к столу. - Заскочил на часок.
- Которую ночь дома не ночуешь... - покачала головой Екатерина Петровна и сняла крышку с чугунка. - Ешь.
- Пшено? - взял ложку Иван Емельянович.
- А чего же еще? - усмехнулась Екатерина Петровна.
Она стояла у стола, сложив руки на груди, смотрела на его обтянутые скулы, щетину на щеках, красные от бессонницы глаза. Собралась уже рассказать ему о случившемся, но вместо этого спросила:
- Дела-то как, Ваня?..
- Разные, мать, дела... - отложил ложку Иван Емельянович, но из-за стола не встал, сидел, тяжело положив руки на столешницу.
- Может, поспишь? - вздохнула Екатерина Петровна.
- Некогда... - покачал головой Иван Емельянович, хотел встать, но остался сидеть, только расстегнул две верхние пуговицы на косоворотке.
- А у нас беда, - осторожно сказала Екатерина Петровна.
- Что такое? - повернулся к ней Иван Емельянович.
Ответить Екатерина Петровна не успела, в коридоре послышались частые шаги, дверь широко распахнулась, и в комнату по-хозяйски ввалился Степан.
За ним вошел заметно приободрившийся Федор.
- Тетя Катя, мы на минутку... - с порога выпалил Степан, увидел Зайченко и обрадовался. - Дядя Ваня!.. А мы в Чека собрались... Вытянулся и отрапортовал: - Разрешите доложить! Мой напарник стукнул какую-то контру. При обыске обнаружено...
Степан не выдержал официального тона и, выгружая карманы, торопливо сказал:
- В общем, вот! Наган офицерский, документ на имя фельдшера какого-то... Липовый, наверно. Портсигар еще...
Зайченко повертел в руках наган и отложил его в сторону, полистал документы, раскрыл портсигар.
- Пустой был?
Степан помялся и заявил:
- Папиросы конфискованы рабоче-крестьянской властью.
- Сыпь на стол, - приказал Зайченко.
- Иван Емельянович!.. - заныл Степан. - Курева же нет!..