Распоряжался этим несметным богатством лысоватый человечек с рыжими реденькими усами. На нем была надета линялая гимнастерка и синие кавалерийские бриджи с кожаными леями, а на ногах почему-то валенки с галошами. Человечек цепко вглядывался в подошедшего к нему, выхватывал из одной груды шинель, из другой гимнастерку, перегнувшись через прилавок, смотрел на ноги и выкидывал ботинки.
Все оказывалось почти впору.
Девчатам тоже выдавались шинель, гимнастерка, бриджи и ботинки с обмотками. Бриджи они распарывали и кроили из них юбки, а обмотки меняли на нитяные чулки тут же, за углом, на толкучке.
Обмундирование складывали в шинель, перевязывали новеньким ремнем, писали на нем химическим карандашом фамилию, отправлялись за патронами.
Патроны выдавали боевые, и сразу все переставали пересмеиваться и подшучивать друг над другом. Молча ссыпали патроны в подсумки и шли к подводе, на которую грузили свои тючки.
Насте выдали еще брезентовую сумку с красным крестом, а в ней бинты и всякие пузыречки.
Степан ходил вокруг да около и допытывался, нет ли у нее там спиртика, Настя шугала его, а Женька сказал, что теперь по утрам его должна перевязывать Настя. Для практики.
Колыванов приказал, чтобы Степан проверил пулемет и держал его в готовности. Степан понял его слова по-своему и притащил пулемет в комнату.
В комнатах теперь стоял неистребимый запах дегтя и ружейного масла. Дегтем смазывали ботинки, маслом - винтовки. И с дегтем и с маслом все явно перестарались, и штатские рубашки шли на ветошь для протирки.
Но казенный этот дух нравился даже девчатам, потому что все понимали: скоро на фронт.
Несколькими днями раньше ушел эшелон с комсомольцами из самокатной роты. Теперь очередь за ними!
Отправки ждали со дня на день, настроение было у всех какое-то странное - и тревожное и веселое. Их уже ничего не связывало с прежним, устоявшимся коммунарским бытом, и они напропалую жгли последние дрова и, не скупясь, сыпали сахарин в морковный чай.
Вот и сейчас уютно булькал на "буржуйке" закопченный чайник, пахло разваренным пшеном, в углу Степан с Глашей в который раз разбирали и смазывали пулемет, Федор перекладывал что-то в своем вещевом мешке, а Женька сочинял стихи. Он закрывал глаза и, как наяву, видел перед собой страницы "Юного пролетария", свою фамилию, набранную крупным шрифтом в замысловатой виньетке, а под ней колонку стихов.
Идут эшелоны, стучат эшелоны,
Вперед, все вперед и вперед...
бормотал Женька и размахивал огрызком химического карандаша.
И в дымных вагонах, в поющих вагонах
Горячий веселый народ!..
- Опять стихи бормочешь? - спросил из своего угла Степан.
- Не мешай, Степа... - одернула его Глаша.
- Пустое занятие! - огладил ствол пулемета Степан. - Кому они нужны?
- Всем! - вспылил Женька.
- Всем? - насмешливо протянул Степан.
- Да, всем!
- Федор, тебе стихи нужны?
- Чего? - оторвался от своего мешка Федор.
- Стихи, спрашиваю, тебе нужны? - Степан встал в позу и продекламировал: - "Птичка божия не знает ни заботы, ни труда!"
Федор подумал и сказал:
- Нам это ни к чему.
- Слыхал? - обрадовался Степан.
- Так не спорят! - обиделся Женька. - А Федору просто надо учиться.
- Чего, чего? - Степан обтер руки и подошел к Женьке. - Может, и мне тоже?
- И тебе!
- В гимназию, значит, определяться? - У Степана заходили желваки на скулах.
- В трудовую школу, - стоял на своем Женька.
Степан оглядел его с ног до головы и заявил:
- Все ученые - контра!
Глаша ахнула и тихо сказала:
- Степан...
Но Степан упрямо мотнул головой и повторил:
- В чистом виде контра!
Женька потрогал повязку на голове, нервно одернул гимнастерку под ремнем и, стараясь говорить ровно, хотя голос его прерывался от волнения, спросил:
- Тогда скажи... В гимназии я учился... Что же я, по-твоему, контра?
- Ты-то? - Степан слегка растерялся. - Был как есть контрик. И сейчас еще не вполне.
- Что "не вполне"? - Губы у Женьки дрожали.
- Не вполне партийный человек, - туманно объяснил Степан.
- А ты партийный?
- Спрашиваешь! Я член РКСМ.
- Я тоже!
- Все равно ты еще не достиг, - упрямо заявил Степан. - Вот Кузьма достиг. Наш человек, рабочий. А Федор вроде тебя, только с другого края.
- Это с какого же я краю? - поднял голову от своего мешка Федор.
- С крестьянского! - рубанул ладонью воздух Степан.
- Чепуху несешь! - отмахнулся Женька. - Вот Иван Степанович настоящий партиец, Колыванов тоже. Члены партии большевиков!
- А я беспартийный, по-твоему! - растерялся Степан.
- Факт! - Женька поглядел на его потерянное лицо и рассмеялся.
- Усмешки строишь? - Глаза у Степана сузились, скулы окаменели. - Я за такие слова, знаешь, что могу сделать?
- Кулаками будешь партийность свою доказывать? - усмехнулся Женька.
- Жаль, зарок дал... - сквозь зубы сказал Степан. - А то бы не посмотрел, что у-тебя башка перемотана!
Пошел в угол, присел на корточки у пулемета, услышал, как сочувственно вздохнула Глаша, и отвернулся. Глаша поглядывала на его мрачное лицо и думала о том, что еще совсем недавно она, как и все слободские ребята, гордилась, когда Степана звали в кулачные бои взрослые парни с ближних улиц.
Потом, когда что-то неуловимо изменилось в их отношениях и она уже бегала с мальчишками, а Степан как-то по особенному приглядывался к ней, драки его стали ей ненавистны. Но каждый раз, когда он приходил к баракам с синяком под глазом и смывал у водопроводной колонки во дворе запекшуюся под носом кровь, ей становилось и жалко его, и досадно, что кто-то оказался сильней. Сейчас она радовалась, что Степан пересилил себя и не ввязался в драку, но к радости примешивалась и та, давняя досада к побежденному и неприязнь к Женьке, который в комсомоле без году неделю, а Степан еще в августе семнадцатого вступил в тогдашний Союз рабочей молодежи. Может, он, конечно, и не настоящий член партии большевиков, но все равно партийный, а Женька пришел на готовенькое и заносится! Потом подумала: может быть, все не так? Кузя - рабочий, Федька - из крестьян, но сейчас-то они вместе! И Степан, и Женька, и она. А кто раньше, кто позже не в очереди за селедкой стоят!