"Подковки у него там, что ли?" - подумал Степан, поглядел вслед арестованному и двинулся дальше.
Сапоги у офицера были с подковками. Но под ними обнаружили при обыске шифровку. Бились над ней в Чека долго, потому что донесение оказалось написанным по-английски, адресованным генеральному консулу Великобритании в Гельсингфорсе, содержало важнейшие сведения секретного характера и указывало на то, что в Петрограде существует и активно действует подпольная белогвардейская организация.
Донесение было подписано одним словом: "Леди".
Ничего этого Степан знать не мог и, не вспоминая больше про арестованного офицера (мало ли их водили тогда в Чека!), неторопливо шел по проспекту. У трехэтажного особняка коммерческого училища он остановился. Из ворот училища вывалилась толпа подростков - одни в аккуратных кителечках с блестящими пуговицами, другие в гимназической форме и просто в рубахах с открытым воротом, а девушки в блузках и соломенных шляпках с твердыми полями. Над толпой колыхалось голубое знамя. Впереди шагал высокий светловолосый студент в черной косоворотке и распахнутой тужурке. За ним шли Женька Горовский, девушка с длинной косой, в форменном платье с белым передничком, Кузьма и еще несколько рабочего вида пареньков в сатиновых рубашках и сапогах.
- В колонну, товарищи! - картинно раскинул руки шедший впереди студент. - В колонну!
Две девчушки, остановившиеся возле Степана, восторженно зашептали: "Стрельцов! Сам Стрельцов!"
Толпа начала выравниваться, над головами появились плакаты. "Молодежь вне партии!" - было написано на одном. "Добро, Братство, Просвещение!" на другом.
Степан вложил два пальца в рот и свистнул. Девчушки ойкнули и зажали уши ладошками. Кузьма обернулся. Степан крикнул ему:
- Христос воскрес!
Даже отсюда было видно, как покраснели у Кузьмы уши и шея.
- Пошли, товарищи! - скомандовал Стрельцов и широко зашагал по булыжной мостовой.
Колонна двинулась за ним.
Степан сплюнул подсолнечную шелуху и свернул за угол к райкому. А женщина в темном остановила извозчичью пролетку у одного из доходных домов на канале, расплатилась, дождалась, когда пролетка отъедет, и, быстро поднявшись на четвертый этаж, дернула за ручку колокольчика. Сначала два раза подряд, потом еще два раза, но уже с остановками. Дверь ей открыл человек в очках, с небольшой бородкой, в домашней куртке верблюжьей шерсти.
- Надежда Яковлевна! Вы? - удивился он.
- Муза Петровна, - поправила его женщина и через плечо человека с бородкой оглядела коридор.
- Да, да... Простите... - Нервным движением человек снял и опять надел очки в металлической оправе. - В квартире мы одни. Что случилось?
- Арестован ротмистр, - негромко сказала женщина и еще плотней сжала губы. - Сообщите нашим друзьям на набережной. Это надо сделать срочно, Вадим Николаевич.
- Он шел на ту сторону? - встревоженно спросил человек.
- Да. С шифровкой. - Женщина взглянула на него и поморщилась. - И прекратите нервничать! Это не провал. Арест случайный. Не медлите, пожалуйста.
- Хорошо.
Человек с бородкой выглянул на лестницу и кивнул женщине.
- До свидания, - сухо сказала она и вышла.
Вадим Николаевич все так же нервно поправил очки, прошел в комнату, надел коломянковый пиджак, повязал узкий мягкий галстук, проверил, в кармане ли документы, и снял телефонную трубку.
...У гранитного парапета набережной стоял человек в легком сером костюме. Чуть сощурясь, он смотрел, как золотится под солнцем шпиль Петропавловки на противоположном берегу Невы.
Вадим Николаевич остановился неподалеку и негромко сказал:
- Просили передать, что ротмистр арестован.
- Меняйте явки, - твердо выговаривая слова, ответил человек. - У вас надежные документы?
- У меня - вполне, - кивнул Вадим Николаевич.
- Желаю удачи, - повернулся к нему спиной человек в сером костюме и пошел вдоль пустынной набережной к особняку с зашторенными окнами, где размещалась британская миссия.
В прокуренных комнатах райкома толпился народ, запиналась пишущая машинка, кто-то кого-то уговаривал, спорил, ругался, у одного стола требовали дрова для больницы, у другого - крупу для сиротского приюта, тащили куда-то ящики с новенькими блестящими от смазки винтовками, от стола к столу пробивались крестьянские ходоки, стучали подкованными сапогами продкомиссары, секретарше Насте подсовывали мандаты, справки, отношения, она шумно дышала на печать, шлепала по четвертушкам и половинкам то серой оберточной бумаги, то прозрачной восковки, вписывала исходящий, покрикивала на особо настырных посетителей, норовящих сунуться в комнату Зайченко.
Степан по-свойски подмигнул Насте и двинул прямо в дверь кабинета, но Настя, шлепнув очередную печать, успела поставить ногу в нитяном чулке и здоровенном солдатском ботинке. Степан споткнулся и выругался:
- Сдурела?
- Не при, как паровоз, - усмехнулась Настя.
- Надо!
- Всем надо. Отойди от дверей. Занят человек.
- А чего там? - поинтересовался Степан.
- Родильный дом.
- Чего, чего?! - Степан даже присел на подвернувшийся свободный стул. - Какой еще родильный дом?
- Где детей рожают! - разозлилась Настя. - Врачи саботируют. Вот Зайченко их уговаривает.
- Уговаривать еще... - дернул плечом Степан. - Без них обойдемся!
- Ты, что ли, ребятишек принимать будешь?
- Куда принимать? - не понял Степан.
Все, кто стоял рядом, засмеялись.
Подходили люди от соседних столов, спрашивали, почему веселье, и тоже начинали смеяться.
Настя вытирала слезы сдернутым с головы платком, говорила: "Уйди с глаз! Уйди, не смеши!" - и опять заливалась смехом.
- А ну вас! - Степан растолкал смеющихся людей, прошел к выходу, хлопнул тяжелой дверью и остановился на ступеньках крыльца под железным навесом.
В тесном райкомовском дворике толпились у ящиков с винтовками красногвардейцы в новеньких, необмятых еще гимнастерках. Вытирали ветошью смазку, щелкали затворами, расписывались за полученные патроны и шли к колченогому столику, где у весов колдовал гирьками замученный каптенармус. Он кидал на медную чашку горсть сахару, добавлял сухарей и ржавую селедку, подбрасывал пачку махорки, сметал немудрящий этот паек в подставленный мешок и кричал: "Следующий!"
Женщины с детьми стояли поодаль. Никто не плакал и не причитал, как обычно бывает на проводах новобранцев. Просто стояли и ждали. Подходили мужья, присаживались на корточки перед ребятишками, гладили их по головам, совали желтый пайковый сахар.
В углу двора жалась кучка музыкантов, некоторые почему-то в штатском. Трубач перебирал клапаны и раздувал щеки: пробовал звук. Что-то ему не нравилось, и он морщился, как от зубной боли. Удивительное дело, сколько объявилось этих музыкантов в Петрограде! Раньше Степан раза два слышал оркестр в Народном доме, потом в цирке и на Марсовом поле, а теперь чуть ли не каждый матросский и солдатский полк и даже рабочие отряды уходили с вокзала с музыкой. Где же они были раньше, все эти трубачи и кларнетисты? Сделали из больших оркестров маленькие? Разбились на кучки, чтобы легче было зарабатывать на пайковую селедку и ломоть ржаного хлеба?
- Степа! - Кто-то ударил его по плечу.
Степан оглянулся. На крыльце стоял парень в гимнастерке с командирскими ремнями, с рукой на перевязи.
- Леха! - обрадовался Степан. - Колыванов! Откуда?
- Из госпиталя, - улыбнулся парень.
- Ранен?
- Рука... Навылет.
- Здорово!
- Чего же здорового? - засмеялся Колыванов.
- Ну... - неопределенно покрутил головой Степан. - Фронт, бой... А тут кисни!
- Не похоже, чтоб ты киснул, - усмехнулся Колыванов. - Весь райком рассмешил. Что это ты им ляпнул?
- А!.. - отмахнулся Степан. И вдруг пожаловался: - Почему это у меня так, Леша? Сначала брякну не подумавши, потом только соображать начинаю. Или в драку сразу! Кровь, что ли, горячая?