Но когда матери напоминают о ее сборах «домой» под другое настроение, она небрежно отмахивается рукой:
— Там меня подождут, попозднее приду — побольше расскажу. Очень уж тут интересно. На молодых гляжу — иные балбесничают, не понимают, какое богатство да счастье в жизни выпало. И сыты, и умыты, и одеты, и угреты, и ученье им, и леченье. Скажи я прежним людям, что так будет, пожалели бы, дескать, умом подвихнулась, ишь чего нагородила. А оно ж — вот оно, протри глаза да гляди…
В школу не ходила, не было ее в соседнем селе, где она родилась, да девочек и вообще в ученье не брали. Ни книг, ни газет никогда не читала. Но с появлением радио и потом телевидения пристрастилась к политике. Обозревателей телевидения всех по именам знает, я запнусь — подскажет. Американских руководителей поругивает: «Неумехи бесчестные, и у себя порядка не навели, и по всему миру от них стрельба». Но когда однажды вблизи Австралии затонул американский военный корабль, сокрушалась вместе с соседкой: «Корабль — туда ему и дорога, а сколько молодых жизней погибло, матери там, в Америке, слезы льют». Смотрит хоккей, но только международные встречи, о прочих говорит: «Тут свои, кто проиграл, кто выиграл, все наше». Когда приезжаю я, после коротких расспросов о житье-бытье переходит к другому:
— А вот объясни…
И начинается разговор про внешние и внутренние дела с такими комментариями, с таким здравым смыслом, идущим от человечности и сельского коллективизма, что просто в удивление. Однажды я спросил — зачем ей все это?
— Глянь-ка, советской властью воспитан, а не понимаешь! Нынче все, где что ни возьми, в один узел связуется, значит, каждому в интерес. А я не обсевок в поле!
Рассказать обо всей жизни матери, в которой было и жарко, и холодно, и голодно, и от пота солоно, невозможно. Сама она никогда не жаловалась и жалоб не любила: «А чего нюнить? Как всем, так и нам!» Даже в страшный голодный год, когда и хлеба с корой да подмерзлой картошкой в обрез, пошучивала, укладывая нас спать: «Ничего, нынче недоели, назавтра больше останется!» Но была она памятлива, речи складной, затейливой, иногда острой и насмешливой, и почему-то именно эпизоды, связанные с этой чертой ее характера, помнятся чаще всего. Самобытные, с хитринкой, шли они часто и в развлечение, и в поучение.
Когда-то мать непревзойденно солила рыжики, особенно когда жили в коммуне, — откроет бочку в январе, а они розовые, хрустящие, утром и лесом пахнут. С брянской рассыпчатой картошкой и конопляным маслом — объеденье, словами не рассказать! Теперь, в последние годы, добыв где-то две большущие бутыли, готовит вишневые и малиновые наливки. Угощает заходящих, кому симпатизирует, опохмеляет некоторых загульных по случаю, но не выносит запивошек. Про одного такого говорит:
— У него уже глаза водкой размыты, поглядишь, ни на маковую росинку в них соображения. Так у меня с ним простой разговор — вот тебе бог, а вот порог.
«Бог» — это для присловья, сама неверующая. Отпала от религии как-то неприметно и неожиданно. Без усердия клала поклоны и прежде, а приехал я из техникума в Брасово — году в тридцатом, что ли, — икон в хате нет. Спрашиваю — где?
— Соседям отдала.
— Это по какому ж случаю?
— А так. Им интереснее.
После объясняла:
— Наслушалась я про тот свет — в уши не помещалось. Кто в раю там песнярит, кто в аду горячую сковородку лижет. А ни один оттуда не воротился. Говорят — нельзя. Это как же? Чтобы нашим-то мужикам нельзя? Так я и поверила! Да у нас такие были, что хоть бога, хоть черта округ пальца обведут. В речку кинь — сухим вылезет. А вот ни один не вернулся, стало быть, и нету ничего, а то уж кто-никто исхитрился бы…
Вспоминая свою молодость — это самый конец девятнадцатого века, — пригорюнивается, вздыхает:
— Я замуж в Лопушь из села Красного взята была, на житье у свекра. Семья — каких нынче слыхом не слыхать, одиннадцать душ в одной хате, кроме меня еще три невестки, все постарше. Ели из одной большой деревянной миски, при такой многолюдности мне, как младшей, черпать надо было последней. Наработаешься, от голода рот ссохся, а из порядка не выскакивай, жди. Один раз не в черед сунулась, свекор по лбу этак-то ложкой огрел! Волосом он черен был, силы не сказать чтоб крепкой, а нравом хуже пороха, без огня пламенем брался. Сказать что поперек — и не заикайся, ходи — оглядывайся.
— Отделились бы.
— На-ко, отделись! Хату непосильно ставить — леса нет, денег нет. Опять же и земля — общий надел и так мал, располосуй на всех — столько выйдет, что каждый свое в горсти унесет. Тут одно оставалось — терпи.