Раздосадованная, видимо, моей непонятливостью, отмахнулась рукой, пошла с тяпкой в огород на прополку.
Было дело — в начале апреля, мглистым вечером, часов около десяти, загорелось на потолке, занялась крыша. Мать смотрела телевизор, пока люди не набежали, сама и не заметила ничего. Пожар — для хозяев потрясение, для села суматоха. К счастью, только крыша да листвяная засыпка на потолке и погорели, дом отстояли. Я приехал дня через два, мать от переполоха отошла, рассказывала:
— Я телевизор смотрела, картину про войну. Дым-то на другую сторону, к сарайчику сваливало, для меня неприметно, а что свет по яблонкам сполошитея, так мало ли их тут, машин, ходят, фарами присвечивают. А тут в окошко около телевизора бум-турурум! Слышу, да не сразу в толк возьму — не то там в телевизоре воюют, не то ко мне кто спьяну тарабанит. Дверь открыла и обмерла — батюшки, над головой пламенем пышет! Ноги обмякли, не идут, подхватили меня под мышки, посадили на бревно около погреба, а я совсем глумная, не соображаю. Одна колгота на уме — сыны дом построили, я же спалила, за печкой недоглядела, теперь вместе и собраться негде… Людей меж тем избегло неперечетно, первым делом из дома все выкинули и выволокли, разбросали где как. Из Трубчевска на Брянск автобус шел с пассажирами, остановился, шофер, такой молодой да ухватистый, с багром прямо на потолок, в полымя кинулся, потом ему туда шланг от пожарной машины подали — уж такой отчаюга, такой старатель, никакими словами не рассказать!.. Ну, близко к полуночи потушили, каждый уголек затоптали, вещи опять в дом снесли. Без шапки дом, черный поверху, но изнутри ничего, жить можно. Осталась я одна, вещи мои дыбом да в развал, гляжу и думаю — ничего такого у меня, чтоб в особой цене, и не было никогда, а половины всякого, считай, теперь и не найти. Погрешила на людей — и пьют у нас, и матерщиной громогласно пушат, и по случаю к себе от чужого пригребут, тут же валяется кругом, при суматохе само в руки лезет.
Вздохнула:
— Оно конечно, баловства да непотребства у нас на селе хватает — потому сыты все, время бездельное не считано. Насмотришься, наслушаешься и думаешь — хуже по нынешним временам народ стал, настырнее. Теперь опять же наоборот прикидываю: вон как помогали — и ничего к чужим рукам не прилипло. Веришь, утром сосед десятку принес, около забора нашел — возьми, дескать, твоя. А я и не знаю, чья она, говорю — выпей ты на нее с приятелями да пусть вам восласть покатится. Опять же того шофера все помню — чего в полымя кинулся, пожегся, одежку попортил, обкоптился весь? Мог бы мимо ехать, своя работа, людей везет. Ан нет, в самое страшное место полез! Вот и думаю, сынок, что как сытость да бездельство, так люди хуже делаются — от скуки и собачатся, и в руках совесть изводится. А как где беда — тут себя и оказывают.
И — после паузы:
— Теперь вот сызнова приглядываюсь — кто каков? Да, наверное, стара становлюсь, не складывается в целости. На бедованье без разницы, по зароку — все за одного, а в кажиденности против прежнего никакой похожести. В одном и получше, в другом и похуже, а все на свой лад. А еще и спохвачусь — я им судья, что ли? О своем у них речь, свой им пирог печь, нехай судьба не обидит — получше выйдет. Я-то свой спекла и не жалуюсь, досыта досталось, только мало осталось… Вот у тебя внучка Катерина появилась, привез бы погостить, а то у других все ребята, мне девчушка-то в большую веселость!
Когда матери говорят, что прежде, до революции, жизнь вроде покрасивше была, больше ладу в ней, что ли, — злится:
— Это в лаптях да весной на бесхлебице покрасивее? Пропади она пропадом! Мы вот с товарками печалимся — рано на белый свет выскочили, нам бы этой жизни побольше. Ну, несуразицы есть, сдуру иной чего не наломает, так за то вон при каком богатстве да интересе, что и не снилось. Да и то в радость, что детям досталось, на том и нам утеха!