АСТАХ
Село наше Лопушь стоит на стоверстной трассе Брянск — Трубчевск. Под Брянском когда-то, проживая в Свенском монастыре, накануне Полтавской битвы, Петр Первый строил разные мелкие суда — до моря далеко, пользы мало, но страсть эта ездила с ним повсюду. В Трубчевске теперь стоит памятник зачинателю поэзии российской Бояну, имя которого упоминается в «Слове о полку Игореве». Историки установили, а филологи, изучая древние речения, подтвердили, что был он из наших мест. Значит, много у нас пластов истории и всякой старины. И еще, по быстролетности событий и перемен, получается, что вроде недавнее почему-то кажется ближе к древности, чем к нынешнему.
Село и прежде считалось большим, а в последние десятилетия все расстраивалось и расстраивалось, вытянулось теперь на пять километров, да еще в иных местах, где лога не мешают, в два или три порядка. Названия улиц введены, номера на домах — трудно стало почтальонам разбираться.
Когда приезжаешь теперь и оглядываешься — ну, что особенного? Обыкновенно все, привычно. Дома под шифером, приусадебные хозяйства, на которых много садов, в штакетнике. Водопроводные колонки. Средняя школа — в Москве поставь, к лицу будет, вокруг густая роща — часть лип еще довоенных, но их мало, перестарки, высоко поднялась и шумит новая посадка, от бывшей больницы до реки. Это добровольно потрудились учители и ученики лет пятнадцать назад. Напротив школы клуб — современен, просторен. Улица постоянно шумна — мельтешат автобусы, грузовики, легковушки, гоняют ребята на велосипедах. Стены домов в тихие сумерки звучат человеческими голосами и музыкой — радио и телевидение работают. Нормально.
А перед сном пытаешься представить, каким было это село лет шестьдесят назад, и… какая-то странная, несообразная картина. Не совмещается. Может, включаешь память, эту свою «машину времени», а она плохо отрегулирована, заносит во тьму веков? Видишь — по улице несусветная пыль, в которой копаются куры, или непролазная грязь с разводами луж, мык телят и хрюканье свиней. Покосившиеся хаты с маленькими окнами, — шибки кое-где выбиты, по недостатку стекла заткнуты тряпками, — крыши под сопревшей соломой в зеленых натеках мха. Зипуны, лапти, в хатах коптилки, а иногда по недостатку керосина и лучину жгут. Школа — одна большая комната в старом доме, все три класса вместе, в одной комнате.
Мужики за редким исключением сплошь неграмотны, женщины и вовсе поголовно, кино видели три или четыре человека, которые ездили в город. Паровоз известен, поскольку в начале века неподалеку прошла железная дорога, из других машин — только велосипед, на котором иногда ездит станционный служащий. Что есть большие города, другие края, мир — знают, конечно, только по слухам. И тем больше ценятся гармонисты, песенники, рассказчики, мастера всяческих выдумок. Они красят досуг, будят воображение, тормошат мысль. Над ними иногда посмеиваются — «Эка завиральня-то!» — но ценят и поощряют.
На мою память того времени выпало малость. С начала двадцатых годов — а до этого преломили жизнь революция и раздел помещичьих земель — начались и другие перемены: в образовании, человеческих отношениях, быте, культуре. Они, что год, нарастали, убыстряясь, продолжаются поныне, есть в них и чистые глубины, и пена, — как в многоводной реке, — но главное в том, что изначальное прошлое настолько несопоставимо с нынешним, что кажется… Не подберешь и названия, чем кажется — сном, вымыслом, мудреной придумкой? Выступал я в нашей сельской десятилетке, рассказал немного о тех далеких временах, глядел на ребят — им, чувствую, захватывающе интересно, но не на уровне реальности, а занятной сказки — побаски. Три класса в одной комнате, сами делали чернила из бузины и свеклы. Ага, джинн Хоттабыч тоже в бутылке помещался, тогда бывали чудеса… После спрашивал у одного мальчика из младших классов — кто такой царь? Ответ: «Руководитель какой-то». — «А барин?» — «Ну, это про лодырей, которые сами работать не хотят, а с других спрашивают».
Что тут прибавить? Век другой, мир другой. Переехали.
А мне иногда вспоминаются люди тех давних лет, на самой грани «переезда», — живописнейший народ! Таким был и Астах, один из наших соседей. Беден, невезуч, перебивался с хлеба на воду, растил пять или шесть ребятишек, носивших по три года одну холщовую рубашку, — тощие шеи, впалые животы. Несколько лет спустя после войны звонил мне один из них — в армии, полковник. Горазд был на придумки Астах, фантазировал, сочинительствовал, мог жареный лед приладить к лыковому гусю. Сочинительствовал — по неграмотности только словесно, — как воду лил. А скажи ему тогда, что сын полковником у него станет, хмыкнул бы: «Загинаешь, однако. Аль не все дома?»