Рассказали Карпу про Астахов прибрех, не изругался — лень было, — сказал:
— Все могет быть…
С утра, пока росно, мужики косили. Волглая трава хорошо, чисто подваливается, после бабы поворошат под ветерок — ладно и получается. Теперь, сжевав по куску сала и похлебав щей из глиняных горлачей, лежат в тени ракиты. Кто курит, кто травинку жует, кто веткой от мух отхлестывается. Один тороватый предложил — солнце, дескать, прижигать начинает, скупнуться бы на озере. Никто и пальцем не пошевелил. Прикинули — пока у воды, оно и правда прохладно, а пока назад добредешь, опять и разморишься, значит, без толку все, нечего и силой тратиться. Кто-то говорит:
— Астах у нас нынче совсем осоловелый. Губ не разлепляет.
Астах и правда в дреме, но тут, как ветром его подкинуло, садится, глядит с посмешкой:
— Осоловеешь… Ночь такая была.
— Аль с бабой дерюжку не поделил?
На эту задирку Астах не отвечает, только подергивает плечом, над которым южит оса. Понизив голос до сипоты, оповещает:
— Он приходил.
— Кто такой?
— Обнаковенно… Шерсточка не сказать чтоб длинная, как на кошке, с поблеском черным. Носик востренький, закорючкой, ну, рожки там, копыта… Как положено ему. Я уж угрелся, глаза затворяю, а он шасть — стоит рядом. «Что, грит, напужался, трясучкой торгуешь?» — «Да нет, говорю, чего пужаться. Я человек всяко ломанный, разного повидал на свете, понимаю — надо так надо, могу быстро собраться». А он зубы скалит: «Не трюхайся до своего времени, не твоя очередь, соседа твоего покамест».
Тут я, понятно, взбодряюсь, поясняю: «Сосед мой, Тимоха, для такого дела, мол, не подходит. В церкву, хотя бы по грязюке, всем семейством шлепает, по дороге сына на руках тетехает, дочку на загорбке тянет. Радеет, значит, по богомольности своей. Опять же в пост скоромного даже в хату не приносит, драчены на воде жарит. Смирный к тому, по уху примажешь, другое подставит, чтобы, значит, поровну, без обиды…» Так вот и поясняю, а востроносенький аж за живот от смеха схватился. «Да нам, говорит, такие тюхи в пекле задарма ненадобны, себе на развод оставляйте. Я про другого соседа…»
Астах делает паузу, круглит глубоко посаженные глаза, косит на Тимоху. Но тот не слышит, придремал. Подобно охотнику, который промазал, Астах берет новый прицел:
— Тут у меня вышло полное прояснение — это ж он про Ваську Круглова! Очень мне его жалко стало, говорю востроносенькому: «Нет, ты погоди мельтешиться, он мужик ничего… Ты ему еще на этом свете дай поколдыбать, ангелом не сделается, тут чего слова тратить, а подравняться может…» Ну, он, востроносенький, даже в обиду: «Это ты меня что, Астах, за придурка почитаешь? — говорит. — Охальник он, Васька, матерщинник, за бабами увивается без разбору, до водки охоч. У нас на таких самый спрос и есть». Я опять же, Ваське в обережение, поясняю, что, мол, насчет водки все правильно, покажи бутылку, на край света босиком допрется, по пути, кого ни встретит, матюком припечатает. А вернется с добычей, ребятенкам по буйству нрава выволочку устроит или, чтоб соседям удаль показать, себе же окно раздрызнет. Но насчет баб не свидетельствую, за ноги не придерживал. Ну, а востроносенький свое: «Где тебе углядеть, когда спишь колодой. Нам-то все известно. Давай выпрастывайся из-под дерюжки да к Ваське веди. Ты на крыльце в дверь стукни, чтоб вышел, дальше сам управлюсь. С тем и к тебе завернул».
Астах, сделав перемолчку, глядит на Ваську Круглова. Тот, широкоплечий, крепкой кости, щурит серо-синие глаза, лениво растягивая в усмешке толстые губы, басит:
— Чего ж не стукнул?
— Испужался, — вздыхает Астах. — Тебе стукни, а ты колом, подумаешь, к женке хахаль приперся… Только и осталось — увильнул я от востроносенького, в огуречных грядах затаился. А там сыростью пропитывает, пока не развиднелось, зубами стукал. Тут осоловеешь!
На что рассчитывал Астах — мужиков взвеселить, Ваську до побранок раскалить? Да хоть бы то и то заодно — ничего не вышло. После косьбы что веселиться, что злиться — все одно неспособно. Спина ноет, в дрему тянет.