Был в селе один запивошка. Называли его не собственным именем, а Картапоном. По той причине, что в подвыпитии любил он бродить по улицам и петь песню, состоящую всего из одной строки — «Савка, Гаврик, Картапон». Савка и Гаврик — тут все понятно, а Картапон неведомо что, потому и прилепилось. На свое пить Картапону: — где его набраться? Прилаживался на чужое — ходил по хатам, рассказывал пожилым да престарелым бабам страхолюдные истории, которые будто бы приключились с ним. Этакого наплетет, что и сам носом подхлюпывает. Верили, конечно, не очень, но по сердобольству и подносили порой стаканчик самогонного варева.
Картапон не любил Астаха, — может, по ревности к россказням, — посмеивался над ним, обзывал «Балабоном», что означало жестяной с дребезжащим звуком род колокольчика, который вешали на шею коровам. Астах не оставался в долгу, тоже подкалывал всяко, а однажды придумал целую историю:
— Надысь вышло, два дня тому… В один заход Картапон у шести старух слезами пороги осклизил, говорил — помрет-де он скоро, через печенку, мол, трещина прошла у него. Значит — напоследок гуляет. Ну, налакался, песню свою по селу сыграл да, как чурка, дома спать завалился. Утром встал, глаза вроде золой засыпаны, соображения никакого. На опохмелку стал собираться, шапку на ногу надел, а лапоть давай на голову присобачивать. Он его так, он сяк — не лезет. Осерчал да как шмякнет тот лапоть об печку! А печка обиделась да возговорила: «Эх, Картапон, Картапон, супротив меня-то чего вскипятился? Оно конечно, у тебя что в ноге, что в голове ума одинаково, выходит, шапке и лаптю честь равна, так меня в свои дела для чего путать?»
— Завираешься, Астах, — прерывали его на этом месте. — Все же голова командует ногами, а не навыворот. И чтоб печка говорила — тоже оно не тово…
Оставаясь неулыбчивым, Астах горестно разводил руками:
— Сам дивуюсь… Не вытерпела, стало быть, даже она, печка-то. А про голову тут правильно — разумение, которое водилось, самогонка у него в пятки вымыла… «Савка, Гаврик, Картапон» — это еще наверху осталось, около макушки, более же ничего. Небось сами знаете — хоть как изольется, ноги его все же сами домой доставляют. Понимают, значит, что к чему. А спроси, где что вчера нахомутал, — помычит да не скажет, все чадом излетело.
— Этта верно, — соглашались мужики.
— Про что и говорю, — удовлетворялся Астах, не без тревоги подумывая о том, какой закорючкой даст ему сдачи Картапон…
В рождественские дни ходил по селу священник с «христославием», наскоро и невнятно творил в хатах молитву, кропил «святой водой» и получал даяние от каждого по достатку его. Прибыток от того был ему не сказать чтобы велик, денег собиралось вовсе малость, больше съестное, но в домах побогаче ко всему тому старались по традиции поднести еще и «рюмочку». Священник лет был ветхих, но нрава покладистого, часто от «рюмочек» отказаться не умел, так что спустя некоторое время впадал в рассеяние мысли.
Наверное, по такому случаю однажды обошел он хату Астаха. Бывало, что и прежде, у других, сбивался так-то со счета, и ничего, входили в понятие, но Астаха стали задирать:
— Видал? В нехристи отписали тебя. Гляди, козлиные рожки расти станут.
Астах знал, что на подкусы обижаться — подкусы плодить. И потому придумывал для отвода историю:
— А рига? — спрашивал.
— Чего — рига?
— Того самого…
По лету, во время грозы, в ригу Астаха ударила молния. И хотя дождь лил как из ведра, сгорела так скоро, что и народ сбежаться не успел. Пых! — и одни мокрые головешки. Хорошо — хлеб с поля не успел весь свезти, а то хоть сразу в побирушки подавайся. Теперь, поддразнивая любопытство, изъяснял:
— Батюшке-то я пожаловался — вот, мол, с неба напасть. Так он говорит — за грехи тебе, дескать. Я ему — это вы, батюшка, не за ту вожжу дергаете, нет за мной большого греха. Маленьких, может, с горсть наскребется, так они на такое дело никак не тянут. Вон Семена Кваскова взять, он мерку-то зерна даст на посев, да еще с недосыпкой, осенью же две с верхом дерет. За жадность там, на небесах, ему наказание, надобно думать, и вышло, да прицелом-то ошиблись, заместо него в меня пульнули. Оно, говорю, оттуда, с неба, плохо видать, да еще тучи гуртуются, так что, хоть бы и меня туда посадить, тоже обмишулиться мог бы. Но вы, батюшка, тут от небесной власти поставлены, стало быть, должны помогать, прицелу точное место указывать. Чтобы и благодати ниспослание, и кара куда надо попадали. Должность вам сытная назначена, холка пахотой или косьбой не наломана, по совести, значит, сполнять надо. А как промашка вышла по вашему недогляду, так за ригу мне и воздайте, свой же убыток с Семена Кваскова востребуйте.