— А тебе доведись, — поддразнивали мужики, — ты чего бы возжелал?
— Примерял и на себя, — признавался Астах. — Сперва подумал — сапоги попрошу. Потом дотумкал — валенки еще у меня ничего, кожей подошью и еще зимы две прохожу. Летом же сапоги и вовсе без надобности, нога в них преет. Так по попервости выдал бы он мне лампу-десятилинейку с запасным пузырьком, от коптилки сажа в носу и глаз мутнеет. По второму доставил бы он мне бо-ольшую книгу про все на свете, да сама бы она читалась на слух — лежал бы я на печке в теплыни и узнавал бы чего ни возьми. А по третьему — сделал бы колодец около моей хаты. Мы-то, сами знаете, на десять сажен землю проколупали, глины сколько выволокли, вода же не сочит. Из речки на горку ее, черта, таскать вовсе неспособно: девки носят — под коромыслом горбятся, зимой в бочках возим — кони на взлобке от натуги припадают, зубы об лед бьют. Так сделался бы колодец — вон как любо-дорого, и водичка вот она, и люди около хаты толкутся, мне жить веселее… Дак не пришел тот мужичок ко мне, к Ваське поперся. Тоже, должно быть, приошибся или кто указал неправильно…
— А как тебя царем сделать в каком другом краю?
— Мелешь тоже, — отмахивался Астах. — Раз уж зачалась она, революция, так с царства в любом месте кувыркнешься вверх лаптями. На хрестьянстве-то, при земле, место потверже — куда с нее скинешь? Ты не знаешь, я не знаю, никто не знает. Некуда!
СВОИ МЫ
Первым школьным сочинением Сережки были три фразы: «Трава вырабатывается из земли. Корова вырабатывается из травы. Молоко вырабатывается из коровы». Дома смеялись: «Шедевр новой литературы!» Он обижался:
— Я правду написал. Нет, что ли?
Теперь мы приехали в село. Он ходил за мной, как привязанный, сыпал горохом вопросов: «А это что? А это для чего?» Интерес вызывало все — рукомойник на заборе, тяпка, подполье, где хранились картошка и молоко. Отвлекался он только для того, чтобы повозиться с большим жирным черно-белым котом, который, сидя на приступках крыльца, сонно щурил зеленоватые глаза, но вздрагивал и настораживался, если поблизости на ветку яблони садилась птица.
В три-четыре года Сережка наслушался милых книжных рассказиков про добрых и умных котиков и котов, которые любят играть с детьми. Но этот сидел солидно, независимо, снисходительно сносил осторожные поглаживания и больно цапал когтями и зубами при малейшей попытке резко тормошить его. К бумажке на ниточке, которую усердно дергал перед ним Сережка, отнесся равнодушно, один раз тронул лапой и тут же отпустил — что этому разбойнику бумажка, когда он не только переловил множество мышей, но и с крысой сражался, и яростно охотился на птенцов-подлетышей.
— Он чего, больной, что ли? — удивлялся Сережка.
— Нет, он сытый и умный. И, наверное, думает, куда бы ему ночью закатиться.
— Не обманывай, ночью коты спят. У наших соседей по квартире есть кот Пашка, всегда дрыхнет.
— Так то городские, а этот, вот увидишь, на охоту уйдет.
Сережка, наверное, надоел коту своими приставаниями, и он черно-белой молнией взлетел по приставной лестнице с тонкими и редкими перекладинами на крышу веранды. У Сережки округлились от удивления глаза, ему самому тонкие перекладины лестницы не внушали доверия.
— Это его научили? — предположил он.
— Сам научился.
— Я один фильм видел, там корова в цирке выступала. Так с ней сколько дрессировщик мучился… Его бы туда…
Такому разговору, если его поддерживать, конца не видать, и я промолчал. Ночевать решили на чердаке, в свежем сене, затащили туда одеяла и подушки. Поерзали, приладились, улеглись.