— Ничего, проживем и так.
Сережка мне доверяет безусловно, поскольку говорю я с ним серьезно и спокойно. И все же, едва мы начинаем удаляться от пристани, все чаще оглядывается — видно ли еще село? А я размышляю о том, что, вероятно, по детской поре в нас все еще где-то внутри работает опыт предков — ко всему, чего не узнал и не испытал сам, относиться осторожно. Мало ли чего? На пути к Ланнику, недлинной заводи в кувшинках и камышах, попадаются стада гусей. В июне, при маленьких гусятах, они необычайно агрессивны, встречают злым шипением, мальчишек и девчонок, не внемлющих остережению, щиплют за ноги. Сейчас гусята подросли, гусаки шипят и гагакают лениво. Но Сережка на всякий случай жмется поближе ко мне. По дороге он подобрал хворостину, однако, по всему видать, на силу этого своего оружия не надеется. Похоже, столкнувшись с живой природой, ему приходится вести сумбурную переоценку своих познаний — эти гуси, гордые, с высоко занесенными оранжевыми клювами, совершенно непохожи на книжных, по преимуществу глупых и безобидных. Только послушать, как шипят, и то муторно, а если долбанет! Лишь когда отходим на безопасное расстояние, он приободряется, оборачиваясь и грозя хворостиной, кричит:
— Гагага, гагага! Разорались тут… Очень вы мне нужны.
Гуси отвечают ему тем же: «Га-га-га!» Называется — поговорили. А когда подходим к Ланнику, Сережка, поглядев на умиротворяющие огоньки кувшинок и синие зеркала воды в обрамлении камышей, выдвигает идею:
— Может, тут остановимся? Вон и рыбу ловить можно.
— Нет, пойдем дальше.
— Там же никого не видать!..
Я заметил уже давно, что городские девчонки и мальчишки, попадая в поля и луга, на первых порах боятся безлюдного простора. Куда ни глянешь, ни одного человека — как же так? Умишком понятно, другого чего и ждать, а все ж таки что-то смутно тревожит. Это видно и по глазам Сережки — беспокойны. Но я иду да иду, и ему ничего другого не остается. Только зондирует:
— А ты тут бывал раньше?
— Тысячу пятьсот раз… Когда маленьким был еще, во-он туда, под самый лес, один рыбу ловить ходил. Знаешь, там где-то озеро Ловча есть, кругом камыши, кустики, оводы и слепни зудят, берега болотистые, зыбкие, а вода черная.
— Черной воды не бывает.
— Ну, темно-коричневая. От торфа… А с приятелем вот к тем большим ракитам купаться бегали. Хорошо там! Только сомы водились в омутах страшенные. Бултыхнет под другим берегом — как бревно с кручи скатили. Мы штаны да рубашки в руки хвать-похвать да бежать.
— Ага, боялись, — радуется Сережка. — А теперь сомы есть?
— Больших нет, маленькие еще водятся.
— С меня ростом, да?
— Что ты, чуть побольше красноперки. Ты пять штук в одной руке унести можешь.
Сережке маленькие сомы в утешение, все одним страхом поменьше. Мне — в уныние. Когда-то здесь не только река, но и каждая протока, каждое озерцо были полны жизни — утки с выводками бултыхаются, синие стрекозы шелестят, от рыбы круги на воде, всплески, тяжелые удары среди травы под кустами. Веселая была вода, звучная! Теперь всего меньше — рыбы, зверя, птицы. Законы по охране природы хорошие, а браконьеры шуруют днем и ночью. За месяц до охоты на уток в лугах пальбу слыхать, в лесах кабанов и лосей подваливают, по озерам и протокам вентеря суют, заводи сетями и неводами процеживают. А то и заряд взрывчатки в омут спустят — крупной рыбы мало берут, лишь песчаные заплески от битого малька становятся серыми. Лиса, попадая в курятник, убивает одну птицу, две — по потребности, хорек — всех подряд. Как получилось, что во множестве плодятся двуногие хорьки? Видно, издавать законы да произносить хорошие слова мало. Но прокуроры и милиция с такими делами возиться не любят, со свидетелями канители много, а штраф на копейки, сельсоветчики смотрят сквозь пальцы — ну ее, эту рыбу да птицу, был бы план по хлебу выполнен.
Это я думаю про себя, а Сережка тем временем явно напуган — идем берегом озерка, травы в пояс, путают ноги, а над головами крутятся, орут, пикируют на нас чибисы.
— Это чего? — испуганно спрашивает Сережка.
— Чайки такие.
— А они клюются?
— Они ругают нас. Тут у них гнездо в камышах, вот и беспокоятся за своих птенцов.
Поглядывая на чибисов, Сережка некоторое время размышляет, а потом, на всякий случай притираясь ко мне, переходит к поучениям:
— Эй вы! Ну, чего вы? Не тронем мы ваших дитенков. А то кричат, аж в ушах трещит.
— Они не только кричат, а еще спрашивают: «Чьи вы? Чьи вы?» Вот прислушайся.
— Ага… А зачем они спрашивают?
— Не знаю… может, жаловаться на нас хотят, что их покой нарушили. В суд подать.