С Петром Семеновичем такими соображениями делился. Аккуратненько, конечно, чтобы лишних колючек в душу не подсыпать. Он сказал:
— В мой котелок от этого супа не отольется, нечего и подставлять. И цветущий возраст на войну пришелся, там не разгонишься. Жив к ночи, и уже большая прибыль, еще один день увидишь. Если в темноте на голову снаряд или бомбу не плюхнут…
Тут, понятно, чего спорить. Однако и по-разному тоже выходило. Одни рассуждали: «А, ничего, живы будем, не помрем! Прикончим Гитлера, жизнь сама колею образует». А другие и за край приглядывались, примеривались. На войне тоже многому научиться можно, не все там стрельба да марши, и в обороне бездельного времени хватало, и рукам хитрого дела тоже. Один у нас обувку чинить здорово научился, куда и сапожнику, такой вернулся бы в деревню или в город — и сыт, и ото всех уважение. Другой из обыкновенных досочек петушков и лошадок ножиком научился вот как здорово мастерить, над землянкой прилаживал, от насмешек придумкой оборонялся: мол, с первой войны известно, что изображение живности от своего места снаряды отводит. Куда нацелил-то! Верили или нет, другое дело, а когда под смертью живешь, всякая хорошая примета по душе. Да это еще ладно, главное, он и теперь мастер, фронтоны по селу украшает, в областной газете писали… Про это я, правда, Петру Семеновичу говорить не стал — какая ему польза? Должен бы сам понять — жизнь свою самому делать надо, няньку не приставят. А все досадно за человека — неприкаянность…
Это все в дополнение к тому письму. Теперь же еще про один случай.
Лет двадцать с лишним назад в сквере, квартала три от меня, поставили небольшой обелиск. Сам знаешь, время такое было, что кругом нехватки, так посильно и сделали — отлили из бетона. А на уровне человеческого роста местные художники барельефы устроили — лица солдат. Я по той поре, хотя инвалидную пенсию имел, прирабатывал вахтером в одном учреждении, прогуливаясь по воскресеньям, наладился в сквер ходить — там по кругу скамейки, около них сирень, липки. Свет, птички перепархивают, ветер повевает — хорошо было посидеть, подумать. Само собой установилось, что люди тут громко не переговаривались, даже громогласные притишались, ребятишки тоже не шумели, не бегали сюда играть, разве какая бабка с младенцем в коляске передышку устроит.
И вот стал я со второго или третьего раза примечать одну женщину. Темно-русые волосы, темно-серые глаза, фигурой ладная — это теперь у нас полных развелось, а тогда какую и на перееды потянуло бы, не разгонишься. Одета опрятно, без пестроты. Садилась она всегда с одной и той же стороны, с южной. Потом раза два я видел, как, приходя, клала она к подножию обелиска то ли несколько цветков, то ли зеленую веточку, с минуту, будто позабывшись, стояла, глядя под ноги, потом садилась на свое место. Не знаю, бывала ли зимой, скверик сильно приваливало снегом, скамейки или мокры, или в наледи, много не насидишь. Следующей же весной, в мае, увидел ее опять, она была с мальчиком лет девяти — тоже темно-русый, но голубоглазый, в стоптанных ботиночках, худенький, присмирелый какой-то. Посидели они на той же скамеечке — солнце уже все обсушило и нагрело — недолго. Она погладила его по голове, что-то сказала накоротке — ушли.
Жизнь у нас кругом поспешная, себя со всех сторон обдумать не поспеваем, о других не говоря, но я-то на особости, просквозился к ней интересом — что за история? Уже перед осенью, когда деревья становятся какими-то тусклыми, вроде пыльными, а под ногой иногда хрустит невезучий лист, опавший до поры, прибыл я пораньше и занял место на краю той самой скамейки. Вскоре и она появилась — топ-топ своими аккуратными ножками в расхожих ботинках, — положила горстку каких-то цветиков, постояла, как всегда, и села на другом конце скамейки.
— Извините, — сказал я, — второй год наблюдаю, как приходите сюда. Обычно так ходят на могилки близких, к памятникам, под которыми похоронены. Но ведь тут никого нет.
— Это я знаю, — голос был приятный, дружелюбный.
— И что же?
— Как бы вам объяснить… Мой муж, младший лейтенант, попал в армию с курсов за четыре месяца до конца войны и убит под Веной. О месте захоронения я ничего узнать не смогла, а мужа очень, очень любила и люблю… Ну, об этом не рассказать. И вот, знаете, придумала бессонными ночами — где ни похоронен, все в земле, а земля одна. Верно? И памятник этот для славы и памяти погибших, значит, и ему. А еще мне кажется, что одно лицо на барельефе — вон то, в профиль, — художник прямо с него копировал. Могло это быть, как думаете? Нет, наверное, хотя в жизни чего не случается… Ну, вот.
— Я вас и с мальчиком видел.