Вот когда я поняла тех наших ребят, кто успел до университета жизнь повидать, в ее котле повариться. Мы над ними снисходительно посмеивались: они Элюара не знают! Они зато главное знали: жизнь. И значит, четко осознавали себя в этой жизни. У них за душой было не неопределенное «хочу», а твердо проверенный выбор. Элюара-то легко в библиотеке взять.
У меня было такое ощущение, какое бывает, когда идешь долго по дороге, прямо, и не оглядываешься, потому что уверена, и вдруг видишь, что, кажется, заплутала. И холодеешь при мысли: а вдруг, если приглядеться, окажется, что дорога и не твоя?
Надо было на что-то решаться. Ходить дальше на лекции, но теперь не быть уверенной в том, что именно это и нужно, не могла.
Так и оказалась в Аэрофлоте. А выбрала я его потому, что с самолетами у меня были связаны все воспоминания об отце.
Эти самолеты, их гул, это постоянное небо перед глазами, когда о них подумаешь. Мне иногда казалось, что я и родилась-то где-то от них поблизости, честное слово, хотя я и знала, что родилась в Москве, на Старом Арбате, а в Иркутске мы с отцом оказались потому, что так уж у него тогда служба сложилась и жизнь. Но самолеты всегда рядом были, сколько я себя помнила. По ночам, когда небо бывало чистим, а мне не спалось, я очень любила смотреть в небо и искала в нем сначала бортовые огни, а уж потом звезды.
Рядом со всем этим был отец — самый умный, самый добрый на земле человек.
К нам часто приходили «на огонек» его товарищи, летчики. Может, потому, что отец для меня был всегда первым человеком, они, его друзья, летчики, казались мне необыкновенными, замечательными людьми. Никто не умел, как они, смеяться или радоваться даже самым простым вещам — возможности выбраться, например, за грибами или цветам, которыми к их приходу я норовила уставить все подоконники.
Я любила слушать, как они говорят о самолетах. О них говорили как о живых, это было удивительно. Однажды я сказала об этом отцу. Он засмеялся, потрепал по плечу: «Да что ж тут, брат, удивительного? Так и есть. Нас в экипаже пять человек, но всего нас шестеро, и шестой — самолет. Мы без него мало что значим. И он без нас. Самолет, наверное, самое гениальное, что придумало человечество, чтобы утвердиться в своих человеческих правах. С первого дня, как человек почувствовал себя человеком, ему приходится воевать с темнотой. Это — груз старых понятий, представлений, суеверий. Летчики учат человечество смелости».
Теперь я понимаю: он был романтиком. И может, немного преувеличивал. Но его можно было понять. И я поняла, что значили самолеты в его жизни, только много позже, когда он уже не летал, потому что врачи нашли у него обострение процесса в легких. Я однажды проснулась и увидела, что он стоит у окна и смотрит, как неподалеку, за березами, отрывается от полосы самолет. У отца лицо было, как у незрячего. С тех пор я все думаю, что он быстро сгорел не от болезни — от сознания того, что ему уже никогда не летать.
Теперь я сама знаю: когда летчики возвращаются из рейсов домой и становятся, как все, пассажирами, покупателями, пешеходами, театралами, садоводами, коллекционерами марок, среди них, как и всюду, встретишь всяких людей. Но в минуту, когда самолет их усилиями отрывается от земли и от них одних так много начинает зависеть, вровень с ними никого не поставишь.
А я — бортпроводница. И сейчас пытаюсь представить, о чем ты думаешь и что видишь за этим словом. Мне это хочется знать. Потому что я еще понимаю другое: сколько разговоров об этом. И как! Примерно как об актрисах. Вот, мол, у них не работа — мечта! Слова заучила, перед камерой походила — и, пожалуйста, слава, известность, открытки на всех углах и денег небось куры не клюют. Конечно, «трамвайные» разговоры, но ведь они есть! Вот и о нас так: что, мол, такого — поулыбалась у трапа, лимонадом обнесла, а за это пожалуйста тебе аэропорты любых широт, красивая жизнь. Знаю, так говорят. Потому что еще часто девчонки, которые рвутся летать, когда спросишь, так и отвечают: форма у вас красивая, и работа нетяжелая, и повидать можно за год столько, сколько не всегда и за жизнь увидишь.