Потом «семьсот четырнадцатому» дали разрешение на взлет.
Руки механика легли на секторы газа. С четкостью и быстротой автомата работало в эти минуты его сознание, выполняя сложные вычислительные операции. Он держал в поле зрения показания приборов, контролировавших «самочувствие» моторного хозяйства, учитывал при этом обстановку разбега, поведение самолета и, оценивая действия летчиков собственным опытом и профессиональным мастерством, мгновенно переводил результаты сложных своих расчетов на язык необходимых действий. Все зависело в конечном счете от точности движений двух обыкновенных человеческих рук. И вот они держали теперь секторы газа, готовые или мгновенно добавить двигателям мощности, если ее вдруг начнет почему-либо недоставать, или убрать газ совсем, если такая необходимость возникнет, не упустив ту единственную возможность, когда начавшийся полет еще можно будет прервать, не рискуя ни людьми, ни машиной.
Руки Полушкина были легки и будто бы даже малоподвижны, но Мараховский знал: слыша в дыхании моторов свое, мгновенно реагируя на малейшие изменения в биении мощного пульса машины, он просто неуловимо точен в движениях той скупой точностью, какая дается опытом.
И сам Мараховский ждал. Ловил напряженным слухом, обретшим сейчас почти нечеловеческую остроту, нервами, как бы обнажившимися вдруг, те единственные секунды, когда зазвучит ему в песне моторов неповторимая призывная нота, оборвется напряженная дрожь фюзеляжа и тело машины как бы окаменеет, сжавшись для прыжка. Он угадал этот миг — и тогда легко отдал стояночный тормоз.
Качнулись за остеклением кабины широко, как на высокой приливной волне, игрушечные отсюда строения аэропорта, стеклянная скворечня диспетчерской вышки, самолеты на дальних стоянках, серая от пыли трава на обочине взлетной полосы. Самолет присел, гул двигателей взвился мощным ликующим звуком — и шестнадцать тысяч сил мощности, покорные рукам пилота, упругим длинным броском послали машину вперед. И ничего не осталось в мире, как бы отброшенном движением самолета назад, была только нарастающая скорость разбега.
— …Сто восемьдесят… Двести десять, — отсчитывал штурмам отчетливо, чтоб слышали: сейчас летчики «играли» его «партитуру», переводя в движение рулей его взлетный расчет.
— Скорость отрыва передней ноги! — считал штурман.
Мараховский мягко, чуть-чуть взял на себя штурвал, краем глаза заметил, что руки командира лежат на правом штурвале, и шестым, «пилотским» чувством ощутил, как бешено вращавшееся колесо передней «ноги» оторвалось от свистящей бетонки. Теперь самолет пошел, как бы балансируя на грани, могучий и странно беспомощный одновременно, целиком доверившийся твердости рук и безупречности действий пилота.
— Двести сорок… Двести пятьдесят пять, — считал штурман. — Скорость принятия решения!
Секунда, а может, меньше того — никто в мире этого не считал — потребовалась Мараховскому на то, чтобы обежать глазами приборы, суммируя их показания, прислушаться к движению самолета и оценить обстановку.
— Взлетаем, — сказал он себе и всем, кто слышал его сейчас и в кабине, и там, в стеклянном фонаре диспетчерской вышки, потянул на себя штурвал плавно и твердо, как бы перечеркнув этим движением все, что оставалось теперь позади. И что-то радостно дрогнуло в нем, рождая знакомое азартное желание схватки, когда мгновенным ударом обрушилась на самолет давящая сокрушительная тяжесть сопротивления встречного ветра. На пределе сил напряглась машина, разрывая путы земного притяжения, и потом с победной песней легла грудью на ветер. И тогда пришло то единственное мгновение, ради единственности и неповторимости которого живут на земле летчики, — ликующее чувство победы, ощущение дерзкой, радостной, полной свободы.
Поглощенный контролем за действиями второго пилота, готовый перенять у него, если потребуется, штурвал. Гордеев подумал, расслабляясь, что, если бы взлет выполнял сейчас он сам, он оторвал бы машину от полосы в том самом месте, где это только что сделал Мараховский.
Солнце било в глаза, когда они легли на курс и, набирая высоту до предписанного эшелона, пошли на север. Дымным был солнечный свет. Гордееву припомнился разговор в метеослужбе. Просто так, в свободную минуту толковали между собой синоптики о природе градообразований, разговор был вскользь, вообще, потому что, хоть в последнее время над среднероссийскими равнинами градовые вспышки отмечались уже не однажды, это происходило где-то в стороне, и на сегодняшнем маршруте «семьсот четырнадцатому» как будто ничто не грозило: сводка была в общем спокойной. Однако на улице Гордееву показалось, что он слышит в запахе горячего ветра как бы кисловатый запах сгоревшего пороха. В дни такой одуряющей жары, какая стояла, шалую грозу могло нанести откуда угодно: в такую великую сушь они рождались с непостижимой подчас быстротой.