— Эй, делаши, когда драндулет на помойку выбрасывать будете?
Вовка уже не носил свою худую шинель. У него появилось полупальто с косыми карманами и меховым воротником, пушистый треух, который он лихо надвигал на вечно прищуренные глаза; обут он был в высокие сапоги с голенищами, старательно собранными в гармошку. И курил Земсков уже не окурки, а настоящий «Беломор», а иногда и «Казбек». И говорил он с нами слегка презрительно, не разжимая зубов. Честно говоря, мы немного робели перед ним, потому что это был уже не прежний Вовка. Теперь мы чувствовали разницу в возрасте. И поэтому насмешки его казались особенно обидными. И в то же время я ловил себя на том, что хочу быть похожим на него: носить лихо сдвинутую на глаза пушистую шапку и сапоги гармошкой, небрежно сквозь зубы сыпать блатной скороговорочкой, жевать в углу рта длинную папиросу, с независимым видом оглядывать прохожих и стоять, небрежно оперевшись на дверь парадного, засунув руки в косые карманы полупальто и остро растопырив локти. И чувство обиды мешалось во мне с самолюбивым желанием унизить Земскова.
«Погоди, — думал я, — вот заведем машину и будем кататься, тогда первый побежишь за нами».
А машина не хотела заводиться. И все стало не в радость: и начинающаяся дружная весна, и даже хорошие отметки в школе. А вдобавок от знакомого курсанта мы с Киркой узнали, что летная спецшкола существует последний год, ее расформировывают, потому что теперь есть суворовские и нахимовские училища, — и мы совсем пали духом. Хмурые, молчаливые ходили мы в школу, а после занятий уныло шатались по окрестным улицам. И тут нам помог случай.
Мы бесцельно брели по тихой улице. День был бессолнечный, и спокойный сизоватый свет наполнял улицу до самого неба, ровного и тоже сизого, делал фасады старинных домов легкими, воздушными. Мы брели и молчали. Я опустил голову и старался идти по старому шву на асфальте, оставшемуся после ремонта кабеля или водопровода. Я увлекся этим занятием, потому что полоска старого шва иногда петляла, а то и вовсе исчезала, и, чтобы не упустить ее, требовалось внимание. Я шел и воображал себя охотником, идущим по следу. И вдруг Кирка сильно ткнул меня локтем под ребра. У меня даже дыхание зашлось. Я ошалело уставился на него и прошипел, отдуваясь:
— Ты что, сдурел?
— Смотри! — чуть ли не выкрикнул Кирка и показал пальцем куда-то на ту сторону улицы.
Я повернул голову.
По той стороне нам навстречу шел невысокий человек в зеленой брезентовой курточке и летном кожаном шлеме и нес на плече, просунув руку в отверстие, мотоциклетную раму с маленьким мотором. Ни руля, ни фары на раме не было, колеса тоже были сняты, но я сразу узнал по мотору, что это — точно такой же вело-мото, как наш, только красного цвета.
Человек на противоположной стороне поравнялся с нами и пошел дальше.
— Бежим, а то уйдет, — скороговоркой выпалил Кирка и кинулся через мостовую.
Мы свернули в небольшой переулок с красными кирпичными строениями. Будто что-то связано с этим местом, с красными невысокими строениями. И грустная задумчивость вдруг нашла на меня, и только когда над полукруглыми воротами я увидел лепные лошадиные головы, то все вспомнил. В этом гараже, давно, во время войны, мы были с Федей! Я спросил Кирку:
— Помнишь?
Он молча кивнул в ответ.
Человека с рамой на плече мы остановили у самых ворот гаража. Я подошел сбоку и, стараясь быть изысканно вежливым, сказал:
— Извините, пожалуйста, за нескромность. Это у вас вело-мото ДКВ?
Человек повернул ко мне лицо, и я увидел, что он совсем молодой, ну просто парень лет двадцати. И что-то очень знакомое показалось в его лице, будто я уже где-то видел эти глаза и улыбку. Он поглядел на меня и сказал нараспев:
— Пожалуйста, пожалуйста, моя скромность удовлетворит вашу нескромность. Это, действительно, вело-мото ДКВ, — он смолк и вдруг расхохотался, запрокинув голову в летном шлеме. А я смотрел на него и силился вспомнить, где мы встречались до этого.