– Эй, воевода, купаться не желаешь? Утренняя водица что парное молоко? – вожак бродников в одних порах расхаживал, разминая босые ноги в мягкой придорожной траве.
– Погожу пока, – крикнул ему Федор.
– Живучий, пес. А мои бают, убили тебя. Золотишко вынести не надумал?
– Сказано тебе, нет у нас ничего, – уже не раздраженно, а как-то равнодушно откликнулся воевода.
Бродник потянулся могучим телом, подставил утреннему солнцу лицо. Кто-то из вороножцев пустил стрелу, но та, прошла левее татя. Вожак зло рассмеялся.
– Ждете помощи из-за леса, обозы с житом? Не ждите, не приедут!
– Тебе-то откуда знать? – надменно выкрикнул Федор.
– Да уж знаю, по степи брожу. Хан Телебуга разгневался на рязанцев, в набег рать отправил. Переяславль сожжен, князь на полуночь бежал. Не до вас ему.
– Врешь ты все! – рассвирепел вороножский воевода. – Мы выход80 всегда в срок везем, милостью ханской князь наш обласкан.
– Да уж приласкали, – закатился хохотом бродник, не в силах остановиться.
– Врет он! Все слышали?! Врет, чтобы в уныние впали. А уныние грех великий. Поняли?! – Федор кричал всем, но смотрел от чего-то только на зятя. Лицо воеводы стало багровым, на лбу выступил пот.
– Да, врет, конечно, – как можно беспечней поддакнул тестю Демьян. – Бродники завсегда ложью кормились.
По рядам воев пошел вздох облегчения.
«Если правда, то хуже некуда», – стучала в виски Олексичу тревога.
От восточной стены пошел шум и резкие крики.
– Ну, что еще? – раздраженно бросил воевода. – Что за народ, не сидится им спокойно?! Там бродники за бороду дергают, а тут свои мутят! Кирька, сбегай прознай.
Шустрый малый слетел с городни, исполнять приказ.
– Ворога поймали, кричит, что курский.
– Это мой, не трогайте, это мой! – сердце Демьяна учащенно забилось, он сломя голову понесся к восходному пряслу.
– Лазутчик, лазутчик, – гудело со всех сторон.
В окружении вороножских воев с подбитым глазом, сотрясаемый за шиворот стоял Горшенька. Увидев Демьяна, парень криво заулыбался.
– Не трогайте его! Мой это! Прочь пошли! – прорвался в кольцо Олексич. – Фролка, цел? Дружина как? – он легонечко тряс Горшеню за плечи.
– Демьян Олексич, живой! А мы уж, что только и не думали! – паренек ткнул локтем в грудь, продолжавшего держать его за шиворот, дюжего воя. – Сказали тебе, пусти!
Вой неохотно разжал руку.
– Мы там у кладбища стоим!
– Не столкнулись с ними?
– Нет, Бог миловал. Вьюн сам в дозоре шел, распознал, так отступили. А пробиться к тебе не смогли.
– А сейчас как попал? – Демьян посмотрел на высокую крепостную стену.
– Так Дружок лаз показал.
– Дружок?!
– Прибежал к вечеру и давай дергать за рукав, звать. Я идти вызвался. Здесь вот в углу дыра есть, за травой не видно. Как все закипело, я ползком пролез. Отсиделся, а теперь вышел. А эти, – он гневно сверкнул глазами в строну вороножцев, – нет, чтобы расспросить – что да как, так бить скорей!
– Горшенюшка, надобно в Чертовицы весточку снести, чтобы подмогу прислали.
– Так уже послали. Превуша сразу Проньку отправил, как про осаду прознали, еще вчера поутру.
Демьян довольный перекрестился. Зря на Первушу грешил, сообразил десятник.
– А Пронька обоих своих коней загнал. Чертовицкие сказали на лодьях завтра к рассвету подойдут, чтобы в тумане подкрасться. Они в рога протрубят, так и наши из лесу выскочат. И вы тут не зевайте, тоже выйти надо. Так чертовицкие наказали. И Первуша говорил, чтобы ты с костровой башни ему знак подал, что живой. Костер еще раз запали.
– Запалим, Фролка, запалим! – Демьян ликовал.
«Может и поляжем все, да только по-другому не как. В осаде сидеть нельзя, слабеем».
4
С Федором все было обговорено, людей предупредили. Но это будет утром, а надо выстоять еще ночь. Вороножцы ждали приступа. Демьян улучил момент подойти к отцу Леонтию, тот, закатав рукава рясы, рубил дрова для новых костров.
– Здрав буде, отче, – поприветствовал его Демьян. – Еще раз повиниться пришел. Сильно лютовал Федор Евсеевич?
– Нешто тестя своего не знаешь? – усмехнулся Леонтий. – Орал так, я думал крышу с церкви сорвет. Ничего, накричался страдалец, да успокоился.
– Не грозился вам?
– Нет, только тебя, Демьян Олексич, худыми словами поминал, крепко худыми.
– То-то я в Ольгове чуял, как мне слово тестя силушки прибавляет.
– Не греши перед сечей, – упрекнул священник за шутку.
– Не буду, отче.
Тати полезли в полночь, резко, внезапно, единым слаженным приступом. Застава упиралась, выжимала из себя силы, отбивая новые и новые атаки. Олексич одного за другим начал терять людей, все чаще и чаще неприятелю удавалось пробиться на забороло. Бой грозил прорваться со стен в город, этого никак нельзя было допустить. Демьян орудовал мечом, бил наотмашь тяжелой рукавицей, оттаскивал раненых, и опять рубил, колол, пинал… Выстоять, надо выстоять! И тати опять отступили, ушли в густой мрак, так же внезапно, как и появились. Все стихло, только слышно было как где-то с закатного края ухает филин. «Вьюн знак подает, мои изготовились», – понял Демьян.