Ибрахим еще со студенческой скамьи ухаживал за Жамилят. Ходили в кино, на танцы, иногда он провожал ее до дому, но никогда не говорил ей о своих чувствах. А ей нравились его ухаживания, и только. Возможно, ее сердце и потянулось бы когда-нибудь к этому веселому острому на язык парню, если бы не Мухаммат, — он, словно метеор, ворвался в ее жизнь, каждую минуту ловила себя на мысли, что думает о нем.
В тот вечер она долго простояла перед зеркалом, словно изучая себя. Наконец расчесала длинные черные волосы, сплела их в две тугие косы, собрала на затылке в узел и, боясь нарушить прическу, осторожно, чуть набекрень надела на голову белую фетровую беретку. Пошла было к двери, но тут постучались. Отворила и увидела соседского подростка.
— Записку просили передать. — Парнишка сунул ей в руку вчетверо сложенный листок. Вмиг предугадало сердце: от НЕГО!
«Очень тебя прошу, не обессудь за дерзость. Жизнь без тебя — не жизнь. Любовь, говорят, не преступление. Если можешь ответить, я, не переводя дыхания, не смыкая глаз, буду ждать. Мух...»
До сих пор хранит она эту записку, Сколько раз за долгую череду лет перечитывала ее! — нет счету.
...Мужчина в сером костюме быстро шел по проспекту. И, словно помимо желания, Жамилят шла за ним, какое-то неосознанное чувство толкало ее следом...
...Мухаммат. Недолгое ее счастье. В памяти часто всплывало их расставание, Совсем раннее осеннее утро, мелкий, как сквозь частое ситечко, дождь, перрон, составы на путях. Тогда не ведали они, что расстаются навсегда. Стояли крепко обнявшись, словно отдавая друг другу свое тепло. Паровоз уже медленно пятился к составу, и они еще крепче прижались. Он был в коротком отпуске после ранения — и снова на фронт.
Рельсы и лужицы тускло поблескивали в хмуром рассвете.
Он грел ее руки на своей груди. Буферный лязг — паровоз прицепили к составу. Где-то в конце перрона раздался свисток дежурного по станции. Открылся выходной семафор. Поезд тронулся.
Он вскочил на ближайшую тормозную площадку. Помахал рукой. Она бежала рядом. Он снова соскочил, бросился к ней, схватил за руки, прижал к себе. Замерли. На миг. На вечность. Шли мимо вагон за вагоном. Вот и хвостовые. Последняя тормозная площадка. На ней кондуктор в брезентовом плаще. Что-то кричит. Мухаммат бежит за площадкой и, изловчившись, вскакивает на нее. Машет рукой, будто уговаривает: стой, остановись, не беги, не надо. А она бежит, бежит, бежит... Пропадает вдали его лицо. И тогда из груди ее вырвался крик — пронзительный, жуткий, — будто все свои чувства превратила она в этот нечеловеческий вопль, который тщетно пытался догнать скрывшийся из глаз поезд:
— Мухам-ма-ааат!
...Мужчина в сером перешел через дорогу и пошел по другой стороне улицы. Она ускорила шаг, боясь, что потеряет его в людском водовороте.
Прошло уже девять лет, как получила она «похоронку», но в каких-то колодцах сознания все же теплилась надежда: жив он. И каждый раз, увидев человека, чем-то похожего на погибшего мужа, Жамилят спешила к нему, не отдавая в ту минуту отчета, зачем она это делает.
Догнала уже на автобусной остановке. Дышала тяжело, потому что почти бежала. Незнакомец смотрел на нее с любопытством и удивленно.
— Вы что-то хотели спросить? — поинтересовался он.
— Извините. Обозналась я.
Потерянное ощущение реальности вернулось к ней вновь — в один миг. Она покраснела и быстро зашагала домой.
Старенькая пропыленная «эмка», изрядно покочевавшая лет десять тому по израненной войной земле, а теперь доживающая свой век на этих извилистых горных дорогах, будто обрадованно встрепенулась, когда в ущелье показались приземистые домики аула, — шофер прибавил скорость.
Вот сейчас впереди будет облепиховая рощица, потом слева появится древний намогильный камень в виде воткнутого в землю кинжала — памятник безвестному горцу, павшему от чьей-то недоброй руки. Знакомые с детства места! Тут, в этом ущелье, в ауле Большая Поляна, он а родилась, тут живут отец, мать, брат с семьей. И когда членов городского партийного актива посылают в село с поручениями, она иногда попадает и в родной аул. Но всякий раз — вот и сегодня! — проезжая по ущелью, где знаком каждый камень, она, как всегда, волнуется...
Детство! Здесь прошло ее детство! И кажется, вовсе не уезжала она от этих отвесных скалистых склонов, будто только вчера видела распластанного в синем небе орла.
Знакомые с детства места вызывали воспоминания. Лицо отца, такое доброе, ласковые руки его... Казалось, Жамилят снова ощутила тепло его рук, вспомнив, как однажды он, подняв ее, словно пушинку, усадил на ишака. Они тогда отправлялись в долгий путь, на базар в Баксан. Отец хотел показать ей этот сказочный Баксан, который, казалось, лежал за тридевять земель, на самом краю света... Вспомнилось и лицо учительницы — морщинки в уголках рта, черное платье. Учительница стояла посреди школьного двора. Школа только что открылась — прежде в ауле не было школы. И Жамилят была первой девочкой, решившейся пойти учиться. Тогда тоже была осень. Моросил дождь. Промокшая до нитки, Жамилят предстала перед учительницей. Та взяла ее за руку и спросила: