Вечер был теплый, безветренный и немного душный.
Подходя к дому, — а Жамилят не была дома у родителей трое суток, пока ездила по высокогорным пастбищам, — еще издали увидала в саду отца. Отец окучивал яблони, и по тому, как неподатливо сгибалась его спина, она вдруг почувствовала, что ее всегда бравый, молодцеватый отец — старик, и горько вдруг стало, что и сама-то она уже немолода и больше полжизни, лучшей полжизни там, позади.
— Добрый вечер, отец, — подошла она к нему.
— С приездом тебя. Заждались мы, думали, позабыла дорожку к отчему дому.
Жамилят насторожилась: с упреком или шутя сказал отец.
Тот отложил в сторону лопату.
Присели на лавочке под разлапистой сливой.
Отец молчал, беспрерывно попыхивая трубкой. Будто ждал, когда первой заговорит дочь.
Чувствовала Жамилят, что он хочет сообщить ей нечто важное. Но отец никогда не выпаливает новость всю разом, а долго собирается с мыслями, прежде чем сказать первое слово. Пусть покурит, пусть подумает...
Жамилят сидела и ждала.
А дум у старого Хамита было много. Не знал, с какого конца приступиться к беседе. Пока Жамилят не было дома, он многое услышал от людей, но не во все слухи поверил. А позавчера вдруг нагрянули сваты. И один из сватов сказал, что ходит по аулу черная сплетня, а сплели в той сплетне Жамилят с агрономом Ибрахимом, и якобы всюду тары-бары только об этом. Они понимают: кто-то хочет очернить Жамилят перед народом. Надо заглушить сплетню. Уничтожить ее на корню. А как? Путь простой: отдать Жамилят замуж за достойного человека. «От этого человека мы и пришли», — сказал сват.
Начали расхваливать жениха. Ничего, что он простой кладовщик, зато ума — палата, а дом у него — полная чаша. Лучшего жениха не сыскать во всем ауле. Конечно, ему за пятьдесят, но ведь и Жамилят немолода. Вот выйдет замуж — и мигом прекратятся все сплетни. Когда женщина без мужской опоры, каждый горазд почесать язык на ее счет. А если Жамилят выйдет замуж, ей и самой будет легче, да и не будут бродить по селу разные вздорные слухи.
Едва ушли одни сваты, как заявились другие. От Али Бибоева. Начали расписывать, будто Али ночей не спит из-за своей огромной любви к Жамилят. Чем он ей не пара? И умен, и сноровист в любой работе, и всему аулу известен... Да что аулу! Весь район его знает. Правда, у Али есть один недостаток — однорук. Но разве это беда для мужчины?..
Старый Хамит приветил всех сватов, но ничего им не сказал. У него взрослая дочь. С детьми. Вдова. Пусть сама решает...
— Пойдем в дом, тебе покушать надо, проголодалась, поди, — предложил отец.
Он так и не решился начать серьезный разговор. А после ужина спросил у дочери:
— Снова на работу пойдешь?
— Да, пойду, отец.
— А на какую, дочка? Темно на дворе.
— Мало ли у меня дел!
Хамит вздохнул и, посапывая трубкой, начал рассказывать обо всем, что довелось ему услышать за последние дни. Рассказал и о сватах.
— От Али приходили? — от неожиданности Жамилят даже привстала со стула.
— И от него, и от другого, которого ты тоже знаешь.
— Предполагаю.
— Он кладовщик. Человек степенный.
— Ну, и что же ты ответил им, отец?
— Слава аллаху, ты теперь не ребенок. Сама можешь решать. Я тебе в таком деле не советчик.
— А этому «степенному» я нужна или моя должность? — усмехнулась Жамилят.
— Чужая душа — потемки.
Понимал старый Хамит, что напрасны все его тревоги, — ни за кого дочь не пойдет замуж. До гробовой доски сохранит память о погибшем муже. «Она у меня гордая, — думал Хамит. — Нахмурилась, обиделась. Собралась куда-то пойти. Иди, иди, дочка... Я тебе верю. В каждое слово твое».
Жамилят, чуть покачиваясь от усталости, зашагала к дому Аминат. Хотелось поделиться со старой подругой последними новостями. С кем же поделиться еще? Кто поймет? Сегодняшний разговор с отцом расстроил ее. Отверзлась в сердце старая рана — вспомнила мужа. Нет, нет, нет! Она никогда не выйдет замуж. Ни-ког-да! На глаза навернулись слезы. Ах, Мухаммат, Мухаммат! Горькую мы с тобой судьбу поделили... И почему-то вспомнилась грустная песенка, которую она однажды слышала на привокзальной площади в Нальчике. Пела ее молодая женщина в розовой косынке, стояла возле фонарного столба и пела, слезы ручьями катились из глаз: