— Это злой человек и твой враг. Откуда он знает тебя?
— Ты верно угадал, мой добрый эмир! Этот человек — мой враг, но я столько же знаю о нем, сколько и ты. Зовут его Лазарис, он — приближенный византийского императора Исаака — искал, моей гибели в Константинополе. Лучше быть пленником у Саладина, чем свободным у Исаака. Я буду тебе очень признателен, если ты узнаешь, зачем он прибыл в Дамаск и долго ли здесь пробудет?
— Если не хочешь, чтобы змея кусала тебя, избегай с ней встречи, — предусмотрительно сказал эмир, — но не твоя вина, что она тебе попалась по дороге. Обещаю тебе все узнать про Лазариса и в случае нужды защитить тебя от его нападения.
На этот раз самоуверенность эмира не вызвала даже подобия улыбки на устах Сослана, так как защита эмира была более действенна в Дамаске, чем меч, который он держал в своих руках и с которым не мог напасть на хитрого грека.
Они остановились невдалеке от дворца Саладина, в одном из тех пышных зданий, окруженных садами и фонтанами, какие больше походили на загородные виллы, чем на городские дома, и являлись лучшим украшением Дамаска.
Ни в этот день, ни на другой эмир, однако, не был принят Саладином, который не позволял никому нарушать своего уединения и, устранясь от государственных дел и занятий, проводил время в молитве и беседе с имамами. Эмир, столько же любезный, сколько живой и веселый, пользуясь нежданно представившимся отдыхом, наслаждался праздностью и развлечениями Дамаска и почти не виделся со своим пленником. Окруженный воинской стражей Сослан находился в почетном плену и, будучи отрезан от общения с внешним миром, был предоставлен самому себе и своим горестным размышлениям. Он не мог торопить эмира, так как задержка была не по его вине, и не имел возможности что-либо предпринять самостоятельно, остерегаясь допустить ошибку и вызвать гнев Саладина.
Как лев, который после сильного раздражения обычно прохаживается, чтобы охладить свою воспаленную кровь, так и Сослан ходил взад и вперед по обширному помещению, хотя и убранному со всеми претензиями на восточную роскошь, но с окнами, загороженными стальными решетками, отгонявшими соблазнительную мысль о побеге.
Сарацины находились в соседней комнате, но они мало заботились о пленнике, полагаясь больше на его честность, чем на свою силу. Богатырская фигура Сослана внушала им страх, а любезное обращение с ним эмира удостоверяло их в том, что пленник был особенный, не подлежащий строгому присмотру и наблюдению.
Томясь в одиночестве, Сослан невыносимо терзался поздним раскаянием за свою непростительную оплошность и не знал, как ее поправить. Без внутреннего содрогания он не мог теперь думать о Тамаре, которая, наверно, ждала его возвращения и, конечно, была в полной уверенности, что он добьется свидания с султаном и выкупит древо креста. А вместо того, чтобы твердо идти к намеченной цели, Сослан увлекся воинственными планами крестоносцев, взялся по поручению герцога Гвиенского охранять стан, принял самое горячее участие в сражении против Саладина, нарушил волю царицы, потерял друзей и превратился в пленника, который должен был ждать милости от султана. Он представлял себе, как будет гневаться царица, узнав о его злополучном соединении с крестоносцами и о том бесчестии, какое он нанес Иверии, попав в плен к сарацинам, тем самым ломая всю осторожную, мудрую политику Тамары на Востоке и грозя сорвать мир между нею и султаном. Последствия его поступка казались Сослану теперь такими ужасными, неотвратимыми, что он с радостью казнил бы себя, чтобы не испытывать мучительных угрызений совести за свою измену. Но самое страшное заключалось в том, что Сослан был уверен, что, как только в Иверии узнают о его пленении Саладином, Абуласан с патриархом тотчас же выдадут царицу замуж за Юрия и, таким образом, навсегда освободятся от ненавистного им царевича. Эти картины, создаваемые больным воображением, доводили Сослана до безумия; он терял здравый смысл и готов был на самые отчаянные и дерзкие поступки.