Напоминание о царице, искренние взволнованные слова Мхаргрдзели, его преданность и участие так растрогали Юрия, что он не стал больше возражать.
— Пронзил ты мое сердце острей копья, Захария! Я исполню волю царицы и отправлюсь в Константинополь. Но помни! Если душа не выдержит этой пытки, не вини меня ни в чем! Я не волен над собою, я не ручаюсь за себя…
— Я буду сопровождать Вас и не дам печали иссушить Ваше сердце. Готовьтесь к отъезду! Чуть заря поднимется в небе, мы должны оставить столицу.
Мхаргрдзели ушел, торопясь явиться к царице, которая ожидала его, несмотря на поздний час.
Оставшись один, Юрий позвал Романа и коротко сообщил ему:
— Сегодня в ночь уезжаем в Константинополь. Не медли со сборами! — На это Роман тоже коротко ответил, перекрестившись:
— Бог, видно, сжалился над нами и послал нам избавление! — и, не прибавив больше ни слова, начал готовиться в дорогу. Юрий немного успокоился и затих, в известной мере даже испытывая некоторое облегчение при мысли, что томительная неопределенность кончилась, впереди предстояла какая-то перемена.
В глубине души Юрия таилась хотя и робкая, но светлая надежда, что отъезд его временный, что царевич Сослан не вернется из Палестины, царица в награду за верность призовет его в Иверию, и они будут вместе царствовать. Эта тайная надежда дала ему бодрость и силу приготовиться к отъезду. Когда ночью явился Мхаргрдзели, опасавшийся, что царь впадет в безумие и откажется ехать, Юрий ласково встретил его, и они вышли на улицу. Возле дворца их дожидались кони, навьюченные тюками с золотом, ценным оружием и другими подарками царицы. Там же стоял отряд отобранного войска, изъявившего согласие следовать за князем в изгнание. Юрий, ошеломленный, остановился и долго стоял неподвижно возле своего коня, прощаясь мысленно с царицей и с Иверией, где протекло самое яркое и самое страдальческое время его жизни. В одно мгновение пронеслись в его памяти все перенесенные им здесь испытания; сердце обожгла горечь неразделенной любви, и вновь с неодолимой силой его охватила тоска и ослепила разум. Ему казалось, что не было на свете жизни более мучительной и нестерпимой, чем та, какая выпала на его долю: иметь родину — и потерять ее, сделаться царем — и стать изгнанником, любить — и быть навеки отвергнутым. Теперь он раскаивался, что не заколол себя мечом, когда был у царицы, и не прекратил своей мучительной жизни.
Мхаргрдзели откликнул его, так как приближался рассвет, надо было спешить с отъездом.
Юрий молча сел на коня и, обернувшись к другу, тихо обронил:
— Совсем обезумел я. Прости, брат! Я тебе земно кланяюсь, за все благодарю! Передай царице, пусть живет и благоденствует… — Он не докончил, тронул коня, и за ним двинулись все Остальные. Когда они проезжали мимо дворца в Исани, Юрий, потрясенный, остановил коня, сердце его было готово разорваться от боли и восторга. Во мгле рассвета на балконе дворца стояла царица в белом одеянии. Подняв руку, она попрощалась с ним и благословляла в далекий путь.
Юрий хотел соскочить с коня и броситься к царице, но видение исчезло.
— Успокойся! — тихо сказал Захария. — Царица велела передать, что будет молиться за тебя и никогда не забудет тебя.
Юрий ничего не ответил, но с безумной скорбью помчался вперед, стремясь скорее покинуть столицу. Вслед за ним поскакали воины, военачальники, Мхаргрдзели, и вскоре все они исчезли в горах, окутанных дымкой предрассветного тумана.
ГЛАВА VI
Гагели, прибыв в Антиохию, не стал задерживаться в городе, так как здесь правил Боэмунд, человек, привыкший к насильственным действиям, соединявшийся то с крестоносцами, то с войсками Саладина, готовый изменить всем и каждому, всегда преследуя только цели личного обогащения. Гагели помнил, что Боэмунд искал руки Тамары для своего сына, но, получив отказ, затаил обиду против иверской царицы и мог причинить ему большие неприятности.
Не открывая никому своего имени, он поселился в иверском монастыре на Черной горе и стал ожидать здесь возвращения Сослана и Мелхиседека из Акры. Место было глухое и уединенное, и Гагели, боявшийся преследования исмаэлитов, избегал всякого общения с антиохийскими жителями и вел беседы только с монахами и настоятелем монастыря. Перед окнами его кельи рос большой платан, всегда возбуждавший в нем веселые и приятные мысли. Его подвижная листва, колеблемая ветром, умеряла солнечный жар и освежала воздух; однако она не заслоняла собою неба, и Гагели мог свободно любоваться бледными переливами красок коротких сирийских вечеров и ярким блеском восходящего солнца, с невольной грустью вспоминая при этом сходные очертания и виды родной Иверии.