— А сейчас где ваши киргизы? Приезжают зимовать?
— Что вы? — спокойно удивилась Тамара. — Их давно раскулачили. А других на оседлость, перевели, они рис и сахарную свеклу в колхозах сеют. У нас кочевых киргизов не осталось, где-то еще там, в горах, есть.
Разговор опять заехал не туда, надо было снова менять тему.
— Вот не ожидал, что вы такая… геройская девушка, — не нашел я лучшего прилагательного. — Атлет, на лошади скачете, стреляете отлично. С вами, пожалуй, такому мирному человеку, как я, опасно сидеть рядом?
— Точно! — засмеялась Тамара, но тотчас же оборвала смех и доверчиво посмотрела мне в глаза: — Нет, вам нечего бояться… Да и что я, на людей бросаюсь, что ли? — словно смутившись, шутливо возмутилась она.
Тамарино «точно» наконец-то рассердило меня.
— Тамара, у меня к вам просьба. Помните, когда мы заключали с вами договор, я сказал, что потребую с вас плату?
Она насторожилась и как-то подобралась, словно готовясь защищаться. А в глазах у нее засверкали смешливые искорки.
— Плата не большая: если хотите, чтобы мы дружили, не говорите больше слова «точно».
Тамара недоуменно посмотрела на, меня: плата оказалась определенно не той, какую она ожидала. Мне показалось, что губы её обиженно сжались. Я взял её руку, она не отняла.
— Это почему же? — сухо спросила Тамара.
— Потому, Тамара, что когда это слово употребляют в дело и не в дело, оно очень уж слух режет. У нас привыкли к таким словам, а они, понимаете, звучат не хорошо, — вывертывался я, стараясь не обидеть девушку.
— Что же, оно плохое, это слово? — всё еще недоверчиво и с обидой в голосе спросила Тамара.
— Нет, не плохое, — гладя её руку, успокаивал я Тамару, — но каждое слово надо употреблять там, где оно нужно. А так, понимаете, не годится… Только, Тамара, пожалуйста не обижайтесь, попросту неприятно, такая хорошая девушка, и вдруг! И потом — я же ваш учитель? Значит, вы должны меня слушаться, — закончил я шуткой.
Вероятно, она не умела долго сердиться, или слова мои успокоили её, — убрав руку, она посмотрела опять доверчиво и засмеялась:
— Ну, хорошо, согласна. Только ловите меня, если я опять это слово буду говорить, а то сразу не запомнишь. Но и я вам требование поставлю, — погрозила она пальцем.
— Это какое же? Слушаю, Тамара.
— Я вот о чем хочу попросить, — чуть смущаясь, медленно сказала она. — Вы меня на «вы» не называйте, говорите мне «ты».
Я удивился, просьба показалась мне странной.
— Как же так, Тамара? Взрослой девушке, как я могу говорить «ты»?
— А чего тут такого? — в свою очередь удивилась она. — Я привыкла, меня все мои друзья на ты называют. И вы называйте. Мне ваше «вы» тоже слух режет, — засмеялась она.
— Нет, Тамара, увольте. Ваши друзья — ваши сверстники, или люди, которые вас давно знают, а я при чем? А для такой, короткой дружбы, я для вас стар. Видите, я уже седой.
— Не наговаривайте на себя! — приказала Тамара. — Подумаешь, старик. Нет, нет, не отказывайтесь, вы сами говорите: если хотите со мной дружить. Если хотите, и говорите мне «ты».
— Отказываюсь категорически. Взрослой барышне, едва знакомой…
— Какая же я барышня? — с искренним изумлением расхохоталась Тамара. — Скажете тоже! Барышни, это такие, чисторучки, а я? — смеялась Тамара. Оборвав смех, она опять превратилась в маленькую девочку. Теперь уже она взяла мою руку и, сжимая её в ладонях, просительно заглядывала мне в лицо и настаивала:
— Ну, согласитесь, ну, чего вам стоит?
Её глаза обезоруживали, приходилось сдаваться.
— Хорошо, Тамара. Хотя язык у меня и не поворачивается говорить вам «ты», повернем его. Но с условием, при других людях я всё-таки буду говорить вам «вы». Так?
— Точ… — Тамара притворно-испуганно закрыла ладонью рот: — Не буду, не буду больше!
— И еще, Тамара, я буду говорить вам «ты», но и вы говорите мне «ты».
— А это не выйдет, — лукаво покачала она головой. — Вы не хитрите. Ты я не могу говорить вам потому, что вы мой учитель, а учителям ты не говорят. Ясно? Да нечего больше об этом говорить, всё заметано и согласовано, точка! — категорически заключила Тамара и торжествующе посмотрела на меня.
— А у меня к вам еще просьба есть, — через минуту начала она снова.
— Не много, для одного вечера? — улыбнулся: я.
— Нет, это не на сегодня. У меня в субботу именины. Именинница я, чувствуете? И потому вы не можете отказывать и придете ко мне на именины. Понятно, гражданин учитель? — улыбаясь, она смотрела теперь не как девочка, а как взрослая женщина, привыкшая распоряжаться.
Опять неожиданность: оказывается, в наши дни, да еще в такой глуши, молодежь помнит об именинах. Что за именины? Я заколебался.
— А что будет, Тамара? Вечеринка?
— Человек пять-шесть всего. Немного.
— Я бы с удовольствием, Тамара. Да ведь там будут ваши… твои друзья, все знающие друг друга. А я буду торчать белой вороной и вам только веселье испорчу.
— Ничего не испортите! Какой это белой вороной? Никого чужих не будет, только наш комсорг, приятель брата и гармонист. Подруга, её мать, вот и вое. А я еще Михаила Петровича приглашу, вам и будет весело.
— А твои родители, разве их не будет?
Тамара нахмурилась:
— Ну их! Ворчат только. Я у подруги вечеринку устраиваю. Придете?
Я подумал, что с родителями, очевидно, она не ладит. Нехорошо, да это теперь почти в порядке вещей.
— С удовольствием приду, Тамара.
Болтая, мы не заметили, как сумерки сменились ночью. Она тоже была сумеречной, похожей на северную летнюю ночь. Сквозь дымные тучи пробивался лунный свет и молочно растекался в воздухе. Взглянув на часы, я удивился, как быстро прошло время.
— Тамара, одиннадцатый час! Весь поселок спит без задних ног! И ты бы спала, как сурок!
— Точ… — Тамара спохватилась и засмеялась: — Пусть дрыхнут. Мне было весело. А наспаться я успею.
— Мать будет ворчать, — поддразнил я.
— Пусть ворчит. Я большая, сама по себе живу. Что хочу, то и делаю. Кто мне запретит?
Опираясь на мое плечо, она поднялась. В лунном свете она стояла, с высоко поднятой головой, туго обтянутая узким пальто, как смелый вызов кому-то невидимому. «Такой запретишь! — любуясь ею. подумал я. — О таких и сказано: коня на скаку остановит, и — что там еще сделает?»
Пробираясь по грязи домой, потом ужиная, я перебирал в памяти встречу с Тамарой, стараясь составить целое впечатление о ней. Оно плохо складывалось, слишком противоречивы были её переходы — от взрослости к детскости, от смелости и грубости к смущению, от чего-то словно вызывающего, ненатурального к простоте и доверчивости. Ответит так, что слова прозвучат резко и сейчас же будто смутится сама и взглядом старается сгладить свою резкость. Странная девушка. Но и как мило у нее получается, спросишь — подумает, словно заглянет во что-то в себе, и только потом ответит. Нет, милая девушка… Впрочем, что это я раздумался о ней? — рассердился я, укладываясь спать. Девушка, как девушка, двадцати лет, нашел загадку! И тебе, черту старому, ее о двадцатилетних девушках думать надо. Седина в бороду, а бес в ребро, что ли? Стыд и срам тебе, старому дураку думать об этом, — ругал я самого себя, пытаясь заснуть.
До субботы оставалось три дня. Вечерами Тамара была занята, но я заглядывал к ней в буфет днем, в комнатушку на первом этаже, заставленную пустыми ящиками. Тамара часто оставалась в буфете одна и мы успевали поговорить. Конечно, хлеб теперь я брал у нее, она сама предложила и еще выговорила, что я не обратился к ней раньше. Ученье наше, как и следовало ожидать, не клеилось; сотрудники посмеивались над нами, но добродушно и без ехидства: в нашей комнате, кроме Михаила Петровича, работали местные люди, а они любили Тамару.
Мы же тянулись друг к другу. Я продолжал корить себя, хотел видеть во влечении к Тамаре чуть не преступление: «Что, припасть хочешь, старая кляча, сил почерпнуть?» — язвил я себя, но делал это уже без горячности. Да и было обидно, какая же я кляча? Еще грех записываться в старики, хотя и давило прошлое. И настоящее было нелегко: я жил, чувствуя себя чем-то опутанным, физически и душевно, невидимые путы глушили желания и заставляли чувствовать стариком.