Время в этом захолустье проходило вяло. Война была очень далеко от нас, хотя чувствовалась и здесь: в эвакуированных, в раненых лазарета, размещенного в большой двухэтажной школе, в том, что большинство мужчин из поселка были мобилизованы. Но война затягивалась, первые волнения и надежды, вызванные ею, в этой глуши совсем затушевались и война всё более воспринималась, как не нужное и тягостное дело. Мои привычные связи с жизнью остались за тысячи километров, в центре России — уже по всему этому мое влечение к Тамаре оказывалось оправданным, оно было естественным желанием человека как-то зацепиться за жизнь. Впрочем, в такие глубины я тогда не вдавался, а просто был рад тому, что с Тамарой легче дышалось и чувствовалось.
В четверг Михаил Петрович, выразительно улыбаясь, сказал мне:
— Вас можно поздравить с успехом?
Я притворился непонимающим.
— Нечего, дорогуша, невинность изображать! Одобряю девица на ять, что надо! Точно! — подмигнув, передразнил он Тамару. Я нахмурился.
— Ну, ну, не смотрите сентябрем! Да мне что? Я доволен, и мне от ваших успехов кое-что перепало, на именины приглашен. Надо бы сообразить, что подарить ей?
О подарке и я подумывал. Вряд ли осудили бы нас, если бы мы пришли без подарков, кто сейчас вспоминает о них! Но хотелось доставить Тамаре радость, а чем? Хорошо бы купить коробку конфет, букет цветов, флакон хороших духов. Но где там! С начала войны я не видел даже леденцов, а цветы, духи — о них нечего и вспоминать. В заводской лавочке и в кооперативе в ближайшей деревне, кроме соли, крупы, хлеба, продававшихся по карточкам, тоже ничего не было.
— Придется бутылкой водки ограничиться, — с огорчением сказал Михаил Петрович. — Водка никогда не помешает. Девчонка, она водки мало припасет, наша и пригодится.
Подумав, я тоже купил, не водки, а спирта. У старой казачки, заведующей «Домом для приезжих», нашлась сушеная вишня, я дал казачке сахару, она сварила густой вишневый сироп — из него и из спирта получилось что-то, отдаленно похожее на ликер. Выбрав лист бумаги поплотнее, я нарисовал еще карикатуру: Тамара, в ватной куцавейке, вооруженная большим ножом, орудует в буфете.
В субботу вечером мы отправились. Михаил Петрович надел новый костюм, галстук бабочкой, лицо его сияло в предвкушении удовольствия.
— Посмотрим, посмотрим, — посмеивался он. — А ля пейзан — в этом, дорогуша, большая прелесть может быть! Чумазо, конечно, но простота, простота, вот в чем соль! Первобытность, так сказать, о-патурель!
Подруга Тамары жила в небольшой кирпичной пристройке позади одного из жилых корпусов. Мы поднялись на крылечко — дверь нам открыла пожилая женщина с морщинистым, с лучиках, лицом. И тотчас же в коридор выбежала Тамара:
— Пришли? Знакомьтесь: моя крестная, тетя Клаша.
Тетя Клаша ласковой улыбкой приглашала, нас следом за Михаилом Петровичем я прошёл в комнату.
Комната была не маленькая: у одной стены стояли две кровати, накрытые серыми одеялами, с горками подушек в чистых цветных наволочках. За ними детская кроватка, дальше занавеска, наполовину отодвинутая, отгораживала кухонный угол. У другой стены помещался старенький диван, столик со стопочкой книг, на стенах висели фотографии в рамках, а над одной кроватью гитара, с ленточками у колков. Окно закрывала белая занавеска. Ближе к окну расположился большой стол, накрытый скатертью, на ней уже красовались бутылки и закуска.
— Все в сборе! — провозгласила Тамара. — Знакомьтесь, товарищи., и можем начинать!
Всех было немного: тамарина подруга Ольга, дочь тети Клаши — молодая женщина с белым лицом и спокойными глазами; муж её был на фронте, а ребенка, как я узнал позднее, на этот вечер тетя Клаша уложила спать у родственников. Из мужчин был еще черненький худощавый паренек лет двадцати-двух, отрекомендовавшийся комсоргом Петренко, и неловкий., застенчивый баянист, как известно, баян на таких вечеринках неизбежен. Мельком я подумал, почему у Тамары мало гостей, её знал весь поселок и приятелей у неё было много.
Мы сняли пальто, Михаил Петрович извлек из кармана бутылку и галантно, преподнес Тамаре:
— Позвольте поздравить вас со днем…гм… ангела и участвовать этой штукенцией в общем веселье!
Тамара всплеснула руками:
— Зачем, Михаил Петрович? У нас много водки. Ну, спасибо, ставьте на стол.
Я постарался выгрузить свой домодельный ликер незаметно и передал Тамаре карикатуру:
— Узнаете, именинница?
Карикатура вызвала общий восторг. Тамара радовалась по-детски, прыгая и хлопая в ладоши. Она была хороша: темное платье обтягивало её тонкую фигуру, под материей жил и переливался каждый мускул. Тамара даже справилась с прической, светлые волосы лежали крупными волнами, свободно колыхавшимися от быстрых движений. Еще ярче изливалось пламя из ее горячих возбужденных глаз.
— Здорово! Ловко! — кричала Тамара, размахивая рисунком. — Тетя Клаша, булавку! — она взобралась на стул и пришпилила рисунок к занавеске окна. — Пусть висит, потом возьму. Смотри, тетя Клаша, не сгуби!
На минуту появилось горькое чувство, как мало надо для того, чтобы доставить человеку радость!
Закуска была не плоха: жареная с луком свинина, пирожки с капустой и рисом, огурцы — под такую закуску выпить можно изрядно. Как всегда в незнакомой компании сначала дело не ладилось, но после трех-четырех стопок неловкость исчезла и веселье пошло на лад. Михаил Петрович балаганил, не переставая, рассказывал анекдоты, потом баянист развернул баян — тут уже всё перемешалось. Между столом с закускам и кухонным мы кружились, сталкиваясь друг с другом и от этого веселясь еще больше.
Тамара не отпускала меня. Запыхавшись, она садилась рядом на диванчике, угощала чаем, пила со мной «ликер» и без устали тараторила. Сквозь хмель я плохо улавливал, что она говорит и отвечал первое, что попадалось на язык, понимал, что ей и не нужны ответы: надо было только улыбаться ей, любоваться ею — она была полна. Мы оба знали, что уже близки друг другу, близостью, не нуждающейся в объяснениях, обходящейся взглядами, улыбками, но не менее связывающей, чем близость физическая.
Баянист играл артистически. По тому, как он, не глядя на танцующих, склонял к баяну голову и будто не прислушивался, а присматривался к звукам, следя за своей игрой, я понял, что он настоящий музыкант. Михаил Петрович был в своей сфере, расстегнув пиджак, он носился по комнате, смешил гостей, не забывал подбежать к столу опрокинуть стопочку и закусить огурчиком, потом подхватывал тетю Клашу и снова пускался в пляс.
Петренко тоже веселился, а потом я стал замечать, что он неприязненно косится на нас с Тамарой. Уж не ревность ли? — подумал я, но рядом была Тамара и раздумывать было смешно, я грелся тамариной радостью.
Наплясавшись, устали. Сели у стола, на кроватях, шум примолк. Баянист поставил баян на пол и смотрел отсутствующим взглядом.
Не угомонился Михаил Петрович. Он снял со стены гитару, побренчал, настраивая, потом залихватски ухватился за гриф и запел такое, от чего я даже слегка протрезвел:
Я ее знал за Михаилом Петровичем такого таланта. У него оказался не плохой голос, а гитарой он владел мастерски. Душещипательные романсы, наверно, были коньком Михаила Петровича, он пел с чувством, заставляя голос дрожать и стонать, как от страсти.
Не для меня одного выступление Михаила Петровича было неожиданностью, все притихли и слушали словно с печальным изумлением. Казалось, все удивлялись, как это такая песня могла залететь на нашу пирушку. Баянист не дыша смотрел на, Михаила Петровича, взглянув на Тамару, я увидел, что она, тоже неотрывно смотрит на него и даже немного побледнела. А когда Михаил Петрович вывел:
она вцепилась в мою руку так, что я вздрогнул.
Кончив петь, Михаил Петрович обвел нас победным взглядом: