Против суда над эсерами резко выступил писатель Максим Горький. Он даже направил суровое письмо исполнявшему обязанности председателя Совнаркома (по причине обострившейся болезни Ленина) Алексею Рыкову, в котором писал:
"Если процесс социалистов-революционеров будет закончен убийством — это будет убийство с заранее обдуманным намерением, гнусное убийство. За время революции я тысячекратно указывал Советской власти на бессмыслие и преступность истребления интеллигенции в нашей безграмотной и некультурной стране. Ныне я убеждён, что если эсеры будут убиты, — это преступление вызовет со стороны социалистической Европы моральную блокаду России".
Но не Горький был в стране Советов властителем дум, а те, кто заседал в Кремле и на Лубянке. Ознакомившись с этим письмом спустя ровно месяц после вынесения приговора, больной Ленин писал Бухарину записку: "Я читал поганое письмо Горького. Думал было обругать его в печати, но решил, что, пожалуй, это чересчур".
А социалистическая Европа направила в Россию своих наблюдателей — Эмиля Вандервельде и Теодора Либкнехта (брата убитого Карла Либкнехта). На вокзале в Москве их встретила свистящая толпа с плакатами: "Адвокатам контрреволюции. Господин министр Вандервельде, когда Вы будете на скамье подсудимых Революционного Трибунала? Теодору Либкнехту — Каин, Каин! Где твой брат Карл?! Смерть убийцам и предателям!". Приехал на процесс по приглашению Горького и французский писатель Анатоль Франс. Но все они, поняв запрограммированность результатов этого процесса, уехали в свою Европу задолго до вынесения приговора.
Разумеется, не обошлось на суде и без самооговора подсудимых — всем этим людям была обещана свобода, если они оговорят и себя, и своих руководителей. Несмотря на то, что эсеровские вожди с фактами на руках доказывали, что Каплан не являлась членом их партии (этого, кстати, не смог доказать даже Петерс, непосредственно допрашивавший её), суд счёл слова оговорщиков вполне убедительными. Припомнили, конечно же, эсерам и Кронштадтский мятеж, и Западно-Сибирское восстание, и только что побеждённую (несмотря на то, что сам главнокомандующий Народной армии не был ещё пойман) антоновщину. Всё было свалено в одну кучу.
7 августа председатель суда Георгий Пятаков объявил своё решение: 12 подсудимых приговорены к расстрелу.
Впрочем, с исполнением приговора власти медлили. ВЦИК решил приостановить его. От партии эсеров потребовали прекратить борьбу в обмен на освобождение от высшей меры наказания руководящих членов. Вожди эсеров, разумеется, отказались от такого блага. Тем не менее, в 1924 году приговор смягчили, и осуждённых эсеров отправили в ссылку. Всё-таки двадцать четвёртый год — не тридцать седьмой. Хотя многие из тех осуждённых эсеров, кто дожил до тридцать седьмого, ощутили потом на себе его смертельное дыхание.
Таким образом, практически перестала существовать партия, наиболее яростно конкурировавшая с большевиками в борьбе за умонастроения, в первую очередь, крестьянства и интеллигенции, но и не только, а также в борьбе за власть.
122
Александр Антонов своим волчьим чутьём предчувствовал близкий собственный конец. Но, тем не менее, он с маниакальным упрямством кружил по Тамбовщине в поисках убежища. То в одном уезде спрячется, то в другом. Ему бы уйти отсюда подальше: хоть на юг, хоть на север, да хоть в Сибирь бескрайнюю. И там спокойно пережить лихие годы. Россия ведь страна огромная, кто его узнает, кто его увидит. Ан, нет! Для него, по-видимому, другой земли, кроме тамбовской, не существовало.
Уставшие, оголодавшие, обозлённые братья Антоновы наконец-то увидели впереди окраинные дома села Нижний Шибряй, что в Борисоглебском уезде. Это всего в десяти вёрстах от Кирсанова. Был конец мая 1922 года. Зелень на деревьях и на земле радовала глаз беглецов — ведь она позволяла им уходить в тень и прятаться в случае, если увидят что подозрительное.
Район лесистый. По обеим берегам реки Вороны, вплоть до сел Инжавино, Паревка и Рамза — трудно проходимый. Потому и легко здесь укрываться.
— Не боись, Митяй. Остались на этой земле ещё люди, готовые ради нас пожертвовать собой и дать нам убежище, — успокаивал младшего брата Антонов.