Едва стихли его шаги, как из переулка вынырнул, качаясь, Блейз. Смеясь над моим подавленным видом, он старательно застегнул штаны и взял меня под руку. Я слишком хорошо помнил предательские руки Бейнса и воспротивился его прикосновению, но Блейз удержал меня. Служа одновременно костылем и ветрилом, он поволок меня невесть куда и вскоре сам, пошатнувшись, упал, толкнув меня вперед. Меня снова вырвало. Я почувствовал, что в голове понемногу проясняется, хотя сердце ныло от испуга и сознания моей собственной глупости. Блейз с трудом поднялся на ноги и, приняв мой страх за меланхолию, проговорил:
– У меня есть комната неподалеку, а по пути мы найдем для тебя лекарство.
* * *Я смотрел, как Блейз раздевает девушку, расшнуровывает ее корсаж. Та немного нервничала наедине с двумя мужчинами сразу, и он был с нею ласков. Я принялся разоблачаться сам. Дальнейшее было известно. Мы грешили так и раньше, и для меня не было способа забыться лучше, нежели продолжать падение.
В темноте кожа девушки светилась серебром. Блейз преподнес ее мне, как драгоценный дар. Она храбро улыбнулась. Молчаливый и угрюмый, я был для нее закрытой книгой, тогда как с улыбчивым и щекочущим ее Блейзом ей было безопасно.
Я положил ей ладонь пониже спины, притянул к себе. Она поддалась, но все же – чуть сопротивляясь, возможно, от неуверенности, возможно, рассчитывая меня этим раззадорить.
– Ну так что, любезная шалунья, – сказал я ей, – запалим огонек?
Тогда она прильнула ко мне, покачнулась, наткнувшись на твердое, а я зарыл лицо в ее волосы и почувствовал запах дыма и вечернего воздуха.
– Будем высекать искры под луной, – произнесла она, и мне стало легче. Это старая фраза, и я знал, что она говорила ее всем, кто с нею был, – она потеряла свою невинность задолго до встречи со мной. Я нежно провел пальцами по изгибу ее крупа, по округлым бедрам, по впадине между грудей. Контраст между мягкостью ее пухлого тела и твердостью моей стрелы завораживал меня. Жаль, не было зеркала, где мы отражались бы вдвоем и я мог бы наблюдать, как сливаются наши тела. Я опустил голову к ее шее, ввел палец во влажное лоно, затем провел им по ее соску и припал к нему губами. Задыхаясь, она обняла ногами мой торс, я взял ее за ягодицы и задал ритм. Мы оба с трудом дышали, повинуясь ему, а когда напряжение стало невыносимым, я опустил ее на кровать, накрыв собой. Все это время я видел, как Блейз улыбается в полумраке.
Завершив и отстранившись, я снова ощутил ее беспокойство. Видать, она знала, что именно в эту минуту мужчины меняются и могут причинить ей зло. Я ободряюще прикоснулся рукой к ее волосам и взглянул на Блейза. Тот покачал головой и швырнул мне блеснувшую в темноте монету. Я поймал ее и отдал девушке, добавив пару своих. Вздох облегчения повис в воздухе; она стала одеваться, торопясь поскорее уйти.
– Ты отправишься в ад, – прошептал Блейз, когда дверь за ней закрылась, и жидкая темнота облепила нас.
– Мы уже в аду – здесь, на земле, – отвечал я.
Его дыхание коснулось моего лица. Он потянулся ко мне, и мы были вместе. Ночью я проснулся от рыданий, но не знаю, раздавались они на улице или в моей собственной голове.
* * *Для поэта нет места лучше, чем в святилищах выблядков. В питомниках попрошаек, где каждый в равной степени – и свой, и чужой. Мои пожитки хранит развалюха в Нортон-Фолгейте. Туда я и направился, нырнув в это яркое, пропитанное вонью Темзы утро.
По театральным меркам было еще рано, но улицы уже кишели желающими подзаработать. Я пересек мост против потока паломников, устремленных к берегам, которые я только что покинул. Тех, кто продавал самих себя, за неимением ничего другого. Жонглеров и фокусников, фальшивомонетчиков и наперсточников, танцоров, скрипачей, щипачей, зазывал и разводил, пьяниц и бродяг всех мастей. Три поколения жуликов сновали в толпе, оборванные дети следили за беготней подмастерий и одиночек; старые солдаты, уже негодные воевать, превратившись в шаркающих попрошаек, лелеяли свои язвы. Все они, покинув ночные прибежища укромных мест, направлялись в Сити.
Среди них выделялись приезжие. Не найдя сочувствия в собственном отечестве, они разыскивали его здесь, таща с собой свои уставы и обычаи, а заодно – умения, которые Королева желала бы присвоить. Среди публики они были на дурном счету. Их искусность и отличия порождали зависть и недоверие, которые приводили к ссорам, дракам, убийствам и смуте. Корона отвечала на них статутами, обещавшими строжайшие меры вплоть до смертной казни всякому, кто причинит зло иностранцу. Бумага, которую предъявил мне Совет, впутывала меня и мои стихи в заговор против чужаков, за который недолго оказаться на виселице.