Но мне также известно актерское искусство. Я обратил свой страх в ярость, подбавил в голос металла и встретил его взгляд с высокомерным пылом, который в моем положении мог быть опасен:
– Моя преданность неколебима.
Старик, усмехнувшись, помахал рукой перед носом, как если бы хотел избавиться от насекомого или неприятного запаха.
– Это нетрудно проверить.
Допрос продолжил приземистый коротышка с дальнего конца стола. Его круглое сморщенное лицо напоминало хлеб, который не смог подняться и осел.
– Что вы знаете о драматурге Томасе Киде?
Я повернулся к нему, не сводя глаз с остальных членов Совета.
– Мы знакомы, но не очень близко. У нас был один покровитель, лорд Стрендж. Мы жили у него в смежных комнатах.
– Мастер Кид утверждает, что вы были близкими друзьями.
– Возможно, у мастера Кида меньше друзей, чем у меня. – Я помедлил, но пения петухов не было слышно, и я продолжал: – Я числю его своим знакомцем. С тех пор, как я оставил службу у нашего общего покровителя, мы виделись разве только по случайности.
– Он переписывал для вас что-либо?
– Кид – писец и сын писца; он набил руку и делал отличные копии. Вполне возможно, чтобы я обращался к его услугам, но не могу припомнить такого случая.
В дальнем углу заволновалась вышитая портьера, но был это спрятавшийся там шпион или просто сквозняк от закрывшейся где-то двери, мне неведомо.
Голос моего собеседника стал устрашающе проникновенным.
– Таким образом, вы отрицаете, что ересь, переписанная рукой Кида, сочинена вами?
– Отрицаю. Я в ответе за собственные сочинения и неповинен в чужой ереси.
Теперь в разговор вступили с другого края стола:
– Но вы в ответе за собственную ересь?
Мой голос дрогнул – я едва удержался от дерзости.
– Я не занимаюсь ересью, ваши Светлости.
– Но кое-кто обвиняет вас в том, что вы атеист и склоняете к тому других.
– То клеветники, сеющие ложь.
– Допустим. – Этот новый голос был спокоен, но за вежливым безразличием скрывалось острое жало. – Однако ваша пьеса «Тамерлан» считается атеистическим произведением. Не слыхал, чтобы добрые христиане сочиняли святотатства.
– Сир, вам известны люди, оспаривающие наше право писать пьесы вообще. «Тамерлан» был представлен на суд вашим Светлостям и снискал одобрение. От кого бы ни исходили эти обвинения, они порочат не только меня, но и Тайный совет Ее Величества.
Он пропустил эти слова мимо ушей и поднял со стола мятую афишку.
– Что вы можете сказать об этом?
Листок был истерт и изорван. Прежде чем принести сюда, его грубо сорвали со стены; края выгибались от следов клея – но все слова были отчетливо видны.
Пришелец, наводнивший этот край,Прочти сей стих и на ус намотай,Когда желаешь ты остаться жив,Жену, детей и скарб свой сохранив.Купец твой грабит землю без смущенья,Твой ростовщик грозит нам разореньем,Твой мастер хлеб насущный отбирает,Они живьем нас, как жиды, съедают.И, раз слова не действуют на вас,То в ваши храмы мы в молитвы часВойдем, и крови будет столько пусть пролито,Чтобы Парижская Резня была забыта.Подпись: Тамерлан.– Этот документ имеет отношение к вашим пьесам «Тамерлан» и «Парижская резня», не так ли?
Весь Тайный совет не мигая глядел на меня, будто зрители в финальном акте захватывающей пьесы.
– Сиры, мало того, что содержание этих стихов гнусно, тот, кто приписывает их мне, оскорбляет меня уже тем, что они дурно написаны. Задумай я сочинить воззвание, оно было бы много благозвучнее. Я могу предположить, что автор желал очернить меня, либо же он – поклонник моих стихов и пытался мне подражать. Здесь нет ни моих взглядов, ни моего мастерства. Спросите любого поэта – даже того, кто меня ненавидит, – и он скажет вам то же самое.
– Мы спросили Томаса Кида. Он, похоже, думает, что подобные воззвания как раз в вашем духе.
Хотя все было понятно, уже когда имя Кида прозвучало в первый раз, при подтверждении его предательства я невольно вздрогнул. Я подобрался и окинул взором собравшихся, надеясь убедить их в моей невиновности.
– Это не так, но даже если бы и так, меня последний месяц не было в Лондоне.
– Вы были не так уж далеко и могли вернуться.
– Верно, сир, но я не возвращался.
Мне пришло в голову, что о моем безотлучном пребывании в Скедбери мог бы свидетельствовать Уолсингем, но я промолчал. Вызов на заседание Совета – не лучший подарок другу; и внезапно я осознал, что не могу рассчитывать на то, что Уолсингем обеспечит мое алиби. Меня словно осенило; теперь я уже не был уверен, вполне ли искренним было его удивление, когда меня внезапно арестовали.
Старик в центре стола улыбнулся своей медленной улыбкой. Он заговорил монотонно, как по заученному: