— Не всё ли равно: тебя Тимур в Самарканд отправит, там тебя на базаре продадут, и будешь ты гонять быков около водоподъёмного колеса для орошения полей.
— Тьфу! — плюнул на землю патриций. — Каркай на свою голову.
— Джовани, а Джовани! — сказал я.
— Что? — промычал тот в полусне.
— Давай ночью удерём опять: я дорогу приметил.
— А я? — жалобно прошептал Антонио.
— И тебя захватим.
— А я? — с испугом сказал Чезаре.
— А ты? Конечно, тебе нельзя бежать, — Чезаре сердито молчал.
В поход выступили рано. Мы ехали тотчас за лошадью Ибрагима. Справа и слева рядом с нашими двуколками шли лошади шести конвойных: доверие к нам пропало.
У ТИМУРА
К вечеру мы подъезжали к ставке Тимура.
За несколько миль видны были тянувшиеся далеко в степь дымовые столбы; ближе мы стали встречать охранные отряды; начальники их почтительно приветствовали нашего Ибрагима. Я впоследствии узнал, что он за свой ум и храбрость был в большом почёте у Тимура. Бесконечные линии кибиток тянулись от Терека на Север; войска стояли по племенам. Тысячи лошадей паслись позади каждого лагеря под надзором верховых. Вдали сгрудились громадные белые кибитки; на одной блестел золотой шар: там жил Тимур, как нам пояснил сам Ибрагим, молодцевато ехавший верхом впереди нас.
Нас поместили в уютной кибитке, где мы вымылись и почистили одежду от пыли. Через час за нами пришёл Ибрагим и повёл в ставку. Меня поразил строгий лагерный городок. Несмотря на кажущуюся суетню, везде был строгий порядок. Впоследствии я удостоверился, что азийцы — опасные воины: они мужественны, хорошо вооружены и искусны в битве. Я лично в этом убедился и стал сомневаться, устояла ли бы наша рыцарская конница против кольцевой атаки этих бешеных наездников.
У входа в ставку с нас сняли обувь, помыли ноги, опрыскали какими-то неизвестными благовониями, и мы вошли под купол Тамерланова шатра. В полутьме я услышал звучный, немолодой, произнёсший два слова, голос. Толмач перевёл по-гречески: «Приблизься, ференк!» Чезаре выступил вперёд; поклонился и ждал.
— Почему ференк оказался в стане моего враг? — перевёл толмач. — Разве он не знал, что одного, моего слова достаточно, чтобы исчезали целые города и с ними «тьмы тем» людей?
Момент был опасный.
Чезаре вежливо ответил: «Хан Тохтамыш приглашал меня, как посла великой Генуэзской республики, и я был его гостем так же, как мог быть твоим, если бы ты знал о моём существовании и пожелал бы меня увидеть».
Смелость ответа Чезаре, видимо, удивила завоевателя.
В полутьме громадной палатки по проволоке тихо зазвенели кольца, и красный занавес из тяжёлой шёлковой материи тихо был отодвинут чьей-то невидимой рукой. Я увидел сидевшего на подушке большого походного и очень удобного кресла крупную фигуру пожилого сухощавого человека лет под 60, с умными, чёрными суровыми глазами.
Он с минуту, не моргая, смотрел на нас. Я спокойно его разглядывал. Джовани за спиной у меня не выдержал этого молчания и шумно вздохнул.
Наконец, тонкие пальцы правой руки Тимура выбили лёгкую трель по лакированной поверхности китайского столика, и он спокойно сказал:
«Расскажи мне о твоём генуэзском государстве. Я мало его знаю: до Самарканда известия доходят поздно. Я знаю, что генуэзцы весь Понт снабжают новым страшным огневым оружием, которого у меня нет. Без него я медленнее покорю весь мир».
Чезаре рассказал о могуществе Генуи, о колониях, о флоте, богатстве. Свой рассказ он закончил так:
«Если великому хану угодно будет, я мог бы передать главе республики, дожу Генуи, его пожелания».
Тёмное, худое лицо Тамерлана стало мягче, и он милостиво кивнул Чезаре головой.
«Генуэзец, твой народ богат и предприимчив. Но знай, что Азийский мир богаче и сильнее. Как буря, проносятся по земле несметные азийские войска, и нет ни одного народа, который бы им противостоял. Шесть климатов[78] я покорил: неужели кто может подумать, что последний, седьмой, мне не покорится? На очереди Великая Татария. Мои войска уже раз разбили войска хана кипчаков. Я милостиво тогда с ним обошёлся. Во время войны его эмиры сделали мне несколько письменных предложений. Это было вероломством с их стороны по отношению к своему владыке, моему неприятелю. Эти предложения привели меня в негодование, я сказал себе: они изменят и мне так же, как теперь изменяют своему повелителю, и вместо всякого ответа я их проклял. Я тогда не хотел зла Тохтамышу. Теперь он вновь преградил мне путь в северные страны. Если враг злоупотребит оказанной ему добротой и возобновляет вражду, он да погибнет. Тохтамыш погибнет. Останься при мне. Когда я приближусь к Крыму, я отпущу тебя с письмом к Генуе».