Гуго пошарил в кармане и протянул Мистралю сухой финик. Бархатные влажные губы мягко схватили сладость с ладони. Трудно было поверить, что в сражениях с этих губ летели клочья пены, окрашенные кровью врагов — как хороший боевой конь, Мистраль был обучен кусаться. Жеребец фыркнул и закивал, выпрашивая добавки. На потертом оголовье был завязан выцветший грязно-серый узелок, бывший когда-то алой лентой. У Гуго сжалось сердце. Эту ленту на уздечку завязал Тибо, его сын, провожая в дальние страны.
— Тоскуешь по дому? — Окликнул знакомый голос, и на плечо шевалье легла чья-то рука.
Гуго обернулся. Перед ним стоял рыцарь Годфруа де Сент-Омер, сын шательена из Сент-Омера. Он приходился дальним родственником семье де Пейен, но главное не это. Подобное притягивает подобное, и за время похода отличавшиеся набожностью и благочестием рыцари очень сдружились. Более того, оба воевали под штандартом графа Этьена де Блуа и сегодня сопровождали его к графу Раймунду.
— Да, сеньор Годфруа.
Гуго поскреб ногтями шкуру коня:
— Смотри, у Мистраля появились седые волосы в гриве. Ему уже девять. Столько же, сколько моему сыну Тибо. Смогу ли я узнать сына, когда… если вернусь домой?
— Вернешься! Главное, — подмигнул Годфруа, — нам узнать своих женщин. Пойдем, расскажешь про этого монашка. К нему, правда, пришел Адемар?
Бароны вышли от Раймонда Тулузского, когда солнце коснулось холмов, и жара спала. А вечереет в Святой Земле быстро. Солнце на глазах ныряет за горизонт и вокруг стремительно темнеет.
К своему лагерю Готфрид Бульонский со свитой, в числе которой был граф Этьен де Блуа с вассалами Гуго де Пейеном и Годфруа де Сент-Омером, подъехал уже в полной темноте.
Гуго получил разрешение идти отдыхать.
Где-то кричала сова, и жалобно тявкали шакалы. Сразу ударило в нос запахом нечистот, грязной одежды и немытого тела. Залаяли собаки. Тут и там потрескивали и дымили костры, выхватывая красным светом уставшие изможденные лица. Кто-то густым приятным баритоном пел:
Горный король на далеком пути,
Скучно в чужой стороне,
Деву-красавицу хочет найти,
Ты не вернешься ко мне.
Видит усадьбу на мшистой горе,
Скучно в чужой стороне,
Кирстен-малютка стоит во дворе
Ты не вернешься ко мне.
— Эй, бездельник! — раздалось из темноты откуда-то слева. — Помяни слова святого псалмопевца Давида: «Posui ori meo custodiam» — «Я удерживал свой язык, чтобы не произносить дурного».
Густой приятный голос затих. И через несколько мгновений кто-то прокашлялся, взял первые ноты, и люди у костра нестройным хором затянули псалом:
Venite, exultemus Domino…
Мистраль шел осторожно, чтобы не споткнуться о камни и спящие на земле тела. Гуго отпустил поводья, и жеребец сам отыскал их стоянку. Крестоносец спешился и передал коня оруженосцу-сквайру. Роже, так звали подручного, ловко расседлал лошадь, накинул веревочный недоуздок и увел утомленное дневным зноем животное куда-то в темноту. Немного похолодало.
Гуго вспомнил, как выезжал из родного замка Пейен. Три года назад, осенью 1096 года от Рождества Христова. На поход его благословил сюзерен граф Гуго Шампанский. Сам граф почему-то отказался от миража далеких Палестин и штурма Гроба Господня, однако приказал выступить под начальством своего брата — пфальцграфа Шампани Этьена де Блуа, которому Гуго де Пейен тоже присягнул на верность.
Зрел виноград, и рыжела листва буков. Тогда с ним был отряд из двух обозов, груженных продовольствием, оружием, всяческим барахлом и даже клетками с двумя соколами. Еще полсотни ездовых и вьючных лошадей, не считая боевого Мистраля, свора охотничьих собак и двадцать человек подчиненных — сквайры, лучники, сокольничий и вооруженные сервы-крестьяне. Были еще две воодушевленные набожные девицы, которые вызвались кашеварить и перевязывать раны. Но через неделю пути они почему-то смутились и благоразумно отстали. Возможно, Господь вразумил их, и они сделали правильный выбор. Гуго не раз видел несчастных забеременевших женщин, которые разрешались в пути. Особенно страшным это было в кромешном аде Фригийской пустыни. Одни рожали прямо на дороге, на глазах у мужчин, корчась в судорогах, потеряв стыд от боли, и затихали навсегда в крови и водах рядом с новорожденным, другие матери, не в силах дальше нести, бросали детей умирать под палящим солнцем. Вся дорога была усеяна телами стариков, женщин, детей. Да что там! Сколько сильных мужчин — рыцарей и простолюдинов осталось лежать не погребенными по-христиански!