Тиллоттама мечтательная, озаренная рассветом перед статуей якшини, серьезная в танце во время храмовых обрядов, с гордостью и страданием выпрямившаяся у колонны на грани наступающей ночи…
Мрачные колонны уходят в темную высоту, между ними — сумеречный свет, а в середине косой столб падающих из аркады лучей. Заунывна и печальна песня индийских скрипок — саранги и саринды начинают отрывистыми вскриками, в которые вплетаются звенящие струны ситара и вины…
Тамралипта не смотрит на других танцовщиц — он весь ушел в созерцание Тиллоттамы. А она отвечает лишь нэтрой, глазами, в которых печаль, радость и любовь… да, любовь!
Глаза ее, темные и глубокие, смотрят искоса, говорят: для тебя, милый, для тебя, моя радость.
Вот оркестр притих, только саринда и вина медленно чередуют нежные звуки. Прекрасная девадази ступает осторожно, пугливо, подняв руки, ладонями вперед, вровень с висками. Каждый шаг — на кончиках пальцев, легкая, звенящая серебряными колокольчиками поступь. Глаза прикрыты длинными ресницами. Тиллоттама изгибается, покачивая плечами из стороны в сторону…
Звучит другая мелодия — быстро звенят, заглушая друг друга, ситар и вина, музыканты сильно рвут струны, скользят пальцами по грифам. В этой мчащейся мелодии высокие ноты саринд как крики восторга, как стоны печали, и в ответ им резко звенят колокольчики ножных браслетов танцовщицы. Руки гибкие, точные в каждом движении, отталкивают, отстраняют и, вскидываясь вверху, зовут и молят. Груди, плотно охваченные полированными, обрамленными серебром деревянными чашами, гордо поднимаются и робко прячутся под полосой голубой вуали в такт глубокому взволнованному дыханию… Вот настойчиво, повелительно зазвенели маленькие медные литавры, рассыпаясь дробной, нетерпеливой дрожью. Исподволь глухо и сурово звучат непреклонные барабаны. Тиллоттама замирает, выпрямив согнутые ноги, отступает назад, выгибаясь так, что черные косы ее ложатся на пол. Страстная дрожь пробегает по телу, по мышцам обнаженного живота, смуглых сильных рук. Нахмурив брови, девушка убыстряет темп танца, задевая браслетами друг за друга, отчего колокольчики звенят непрерывно и громко. То одна, то другая нога принимает на себя легкое тело, выпрямляясь в коленях. С изгибами тонкой талии линии широких бедер Тиллоттамы крутыми волнами вздымаются и опадают то с одной, то с другой стороны, выражая всю силу желания юной плоти. Руки медленно и уступчиво опускаются вниз, трепещут, вздрагивают. Вторя им, склоняется голова девушки с опущенными веками и раскрытыми, как лепестки, губами, а барабаны настойчиво требуют: «еще, еще», учащая темп, и пронзительно всхлипывают саранги. Но вот барабаны умолкли, едва слышна дрожащая медь литавр, хором поднимается к небу грустный напев ситар и саринд. И страстная, исполненная желания девушка вдруг превращается в тоскующую по крыльям плененную птицу, не могущую улететь. Ее воздетые руки гнутся, как лебединые шеи, поднятая на стройной шее голова и все тело звучат с такой острой тоской по несбывшемуся, далекому и непостижимому, что по рядам зрителей, секунду назад жадно поблескивающих похотливыми глазами, в общем мгновенном порыве проносится вздох неосознанного сожаления…
Две Тиллоттамы сменяли одна другую перед художником — юная женщина, полная чувственной силы, призывающая на себя желание, в котором, как в луче солнца, еще ярче, еще прелестнее цветет ее тело.
И другая — грустная девушка в озарении своих грез, в тоске предчувствующая еще непознанный мир красок и света, звезд и моря — всего, что заставляет устремляться к знанию, как к прохладной воде ручья в пыльный и знойный день.
Тамралипта никогда не знал, какое религиозное значение имели танцы девадази, да это и не интересовало его.
— Танцует и плачет правда жизни, — сказала ему Тиллоттама, и, действительно, неподдельная правда, глубокое чувство всех оттенков жизни звучали в каждом отточенном движении ее танца. А может быть, потому, что она сама уже все испытала? В каких движениях ее дивного тела звенели браслеты тогда ночью в храме?.. Тамралипта сжал зубы в привычной горькой печали. Он гнал от себя подобные мысли, но богатое воображение художника ревниво рисовало зрелище страсти Тиллоттамы и ее владыки, властно царствовавшего в храме любви, созданном грезами Тиллоттамы. Художник вновь и вновь переживал нечаянно увиденную им сцену, жестоко мучаясь и начиная ненавидеть эту женщину, причинившую ему столько страданий. Тиллоттама во власти чувственности грезилась ему чаще, чем Тиллоттама пробуждающаяся.