Как-то раз, проходя мимо монастыря, я услышал какой-то гудок. Это был паровоз, тянувший за собой состав до Вхидды. Гудок напомнил мне, что час отъезда из Котону приближается. Я до сих пор не понял, что, собственно, представляет собой вокзал в Котону. На плане города была указана привокзальная площадь, но ее я так и не нашел. Время от времени из ворот на улицу, параллельную авеню Клозель, по рельсам выезжал паровоз, если он шел налево, то, очевидно, направлялся до Вхидды или до Абомея, а если направо — то в Порто-Ново. Что было за этими таинственными воротами, я так и не выяснил, но думаю, там просто находились старые рельсы, резервные вагоны и локомотивы.
Перрон находится на большой и широкой улице. Отправление поезда — событие для всего города. Состав, следующий до Вхидды, так гордо оповестивший о себе, состоял из нескольких легких вагонов и одной дрезины. Пассажиры заполнили вагоны задолго до отправления поезда, забив их своими вещами. Сельские жители увозили из города все, что им не удалось продать, и те, кто похитрее, пришли к поезду заранее, привязав свои большие узлы к крышам вагонов и уложив их на дрезину, совершенно не думая о том, что это может помешать отправлению поезда. Те, кто пришли позже или даже в последнюю минуту до отправления, пытались сделать то же самое, покрикивая на маленьких детей, бегая около своих вещей, волнуясь за то, чтобы их не украли. Надеяться в этой беспорядочной толпе можно было только на честность окружающих.
Пассажиры, которым уже удалось занять места в вагонах, наблюдают за всей этой суетой и глядят на окружающих с оттенком превосходства. Если сказать точнее, в вагонах не просто сидят, а лежат. Некоторые пассажиры уже заснули, другие устроились не на полках, а скорее под ними. Здесь им ничто не мешает, даже чья-то курица, которая уселась под полку, чтобы в тишине и покое снести яйцо. Тут же сука облизывает своих щенят, мирно лежащих в плетеной корзинке на коленях у хозяина. Наверное, он собирался их продать, а теперь везет обратно. В это время с крыши падает связка зеленых бананов, пригодных разве что только для печения. Рассерженная хозяйка по-йорубски ругает толстого парня. Она гонит его, чтобы он привязал связку, да, кажется, теперь поздно! Паровоз подал какой-то невероятный сигнал и со скрежетом тронулся с места. Счастливого пути! Последний вагон уже не виден, люди постепенно расходятся, но не все уходят с перрона, ведь эта улица служит им чем-то вроде базара, места для собраний и танцев.
Отъехав от станции всего лишь несколько метров, вы оказываетесь на берегу лагуны, через которую перекинут длинный мост. По нему движутся поезда, проезжают автомобили и велосипеды, проходят пешеходы. Около въезда на мост — перекресток, охраняемый благоразумным стражем порядка. У полицейских в Котону очень красивая форма. Они носят белые брюки, рубашку выгоревшего цвета хаки и голубые береты. Берет, пожалуй, единственная дань синему цвету полицейской формы, которая принята в Европе, но в беретах ведь очень жарко. Иногда можно увидеть на голове стража так называемую французскую кастрюлю — традиционную круглую шапочку с твердым верхом. Вокруг талии полицейские носят белый кожаный пояс, в кобуре у самых ног болтается настоящий кольт.
У меня была занимательная встреча с полицией, которая говорит о ее внимательности и заботе. Мы подъезжали в Котону к отелю, как вдруг одинокий полицейский начал отчаянно свистеть. Подбежав к нам и с возмущением размахивая рукой со свистком, он спросил:
— Почему вы не остановились, когда я свистел? У вас из глушителя валит дым, как из трубы паровоза, это опасно, посмотрите-ка назад!
Мы были испуганы, считая себя чуть ли не преступниками. Водитель дал газ, и столб смрадного дыма сразу же подтвердил слова полицейского. Мы занялись мотором, а он степенно зашагал на свой важный и сложный перекресток в Котону.
Улица за углом упиралась в маленькую площадь, где была стоянка «мамми-лорри». Тут это название услышишь довольно редко, их называют просто: «машина». И все же из Нигера и Ганы традиционное наименование проникает и сюда. Автобусы здесь сильно отличаются от транспортных средств, которые перевозили — и по сей день еще перевозят — пассажиров в бывших английских колониях на западноафриканском побережье. Чаще всего тут можно встретить старые «рено» и «пежо», реже встречаются грузовые автомобили, то тут, то там попадаются на глаза «фиаты». Машины максимально открыты, в них можно войти с любой стороны. Все делается для того, чтобы автомобиль хорошо проветривался. Иногда встречаются машины, напоминающие своим видом европейские микроавтобусы, но и они приспособлены к местным условиям — окна сняты. Надписи, которыми красочно расписаны автомобили, обычно помещаются на ветровом стекле и очень редко сзади или по бокам. Толкучка, споры и шум на остановках не меньше, чем на станциях «лорри» в Аккре.
Среди этого гама неожиданно раздается совершенно новый, необычный звук. Это появился барабанщик, а с ним несколько музыкантов с импровизированными инструментами. К ним присоединяются еще люди, и через несколько минут все сливается в танце. Размахивая руками, пританцовывая, толпа следует за музыкантами, постепенно входя в экстаз и убыстряя ритм.
Недалеко от автобусной остановки возвышается белое здание «Библиотеки Друо», где вы можете купить «Монд» с опозданием на два дня, далее — тоже белое здание с вывеской американского информационного бюро. В его витринах — афиша с объявлением о предстоящих гастролях негритянского джазового оркестра США, вход на концерты которого бесплатный. Чуть дальше, на улице, перпендикулярной к авеню Клозель, название которой я, к сожалению, не помню, расположились большие магазины.
Если свернуть в боковую улочку, то вы не минуете ресторана «Ля Провансаль», за высокими стойками которого европейцы пьют сок, французское и алжирское вино и где толстая буфетчица-француженка предлагает французские блюда так, словно она находится где-нибудь в Марселе. Дальше — африканский базар, где продают арахисовые орехи в больших мешках, привезенные из саванн Дагомеи, Нигера и Верхней Вольты. За ним начинаются узкие переулки африканского квартала. Как и повсюду в Африке, они полны запахов жареной рыбы, мяса, кукурузы, проса и блюд из вареных фруктов.
Повсюду на корточках сидят люди, степенно рассуждающие о том, как меняются времена. В вихре жизни и повседневных забот они забывают свои семьи, которые у многих из них остались на севере, бедные деревни, где только в периоды сбора урожая можно добыть средства к существованию. Забывают своих жен и детей, отцов и матерей. Заботятся и думают уже о тех женах, которых нашли здесь, на побережье, мечтают о богатстве, о хорошем месте, которое даст им возможность вырастить многочисленных детей и наградит за страдания в трудные дни.
А их пока еще немало.
Одни откровенно устремляются за танцующей толпой, другие, оставаясь на месте, покачиваются в ритме танца. Третьим только работа не позволяет пойти за танцующими. Это продавцы, сидящие около своих маленьких магазинчиков, шоферы и носильщики. Есть и такие, кому положение предписывает быть степенными:
— Это остатки варварства, — бросает мне полицейский на перекрестке.
— Танцуют так, потому что не знают современных танцев, — заметил продавец книг из магазина Друо.
На нем была нейлоновая рубашка с шелковым галстуком и длинные белые брюки. Однако оба «цивилизованных» господина не без интереса поглядывали на танцующих и на барабанщика. Уходя, я заметил, что полицейский и продавец еле заметно покачиваются в такт…
Пятьдесят лет назад Ломе уже был немецким колониальным городком, а Котону — только воротами в Дагомею. О Ниамее же в те времена вообще никто ничего не знал. Если верить колониальным историкам, то одним из первых жителей Ниамея был капитан французской армии Салама. Он поселился в одной из деревень, которые тут, на берегах Нигера, уже довольно давно образовали независимый конгломерат. Пришел туда со своими шестьюдесятью сенегальскими стрелками и снял дом. Некоторое время капитан платил за аренду этого дома изрядную сумму — тридцать франков в месяц.