В этот день улов был действительно велик: лодки ушли в воду по самые борта. Одна за другой они приставали к берегу, и рыбаки выбрасывали их содержимое на песок. Люди столпились у сверкающих на солнце рыб. Старый вождь с помощью нескольких молодых родственников, руководил дележом. Никто не был забыт. Справедливость торжествовала, улов в этот день раздавался щедрой рукой. Самая лучшая рыба шла на городской рынок. Можно было увидеть, как мальчишки, крутящиеся вокруг взрослых, неожиданно исчезали между хижинами, и только сверкающий хвост рыбины, выглядывающий из кармана коротких штанов, объяснял причину столь быстрого исчезновения. Это обстоятельство заставляло несколько усомниться в полной справедливости племенного коллектива и, как мне казалось, говорило о начале процесса индивидуализации племенной общины в архаической рыбачьей деревне, которую только широкая лента асфальтированной дороги отделяла от современности.
Возможно, в школе на другой стороне шоссе ученики из таких же деревень изучают высшую математику или постигают анатомию человека, чтобы через некоторое время стать инженерами или врачами новой Африки. В тот вечер барабаны опять мешали им заниматься: ведь улов был особенно богат и даже мы увозили рыбу в нашем автомобиле.
На полпути между Атлантикой и нигерской саванной лежит сонное, заброшенное местечко, не то деревня, не то маленький городок. До некоторой степени оно также представляет собой символ прошедших времен. Мы, собственно, не собирались специально здесь останавливаться (хотя, вообще то говоря, мне этого и хотелось), но неисправность мотора заставила принять решение. К тому же мы были уверены, что путешествию не повредит небольшая остановка и новые знакомства.
Город этот носил название Салага и когда-то имел большое значение для купцов и их заказчиков в западносуданской саванне. Не случайно тут среди земель племени гонджа выросло поселение хауса. Слово «Салага» звучало угрозой для тысяч рабов, которых продавали здесь вместе с орехами кола, арахисом и другими товарами саванны. Впрочем, все это прошлое Салаги…
Сегодня это заброшенное место, маленькая станция, затерявшаяся на севере Ганы. Несколько белых домиков под железными крышами образуют административный центр, пансионы и протестантская миссия сосуществуют здесь рядом с мусульманскими мечетями и анимистическими памятниками хауса и гонджа. Миссионер, которого мы встретили, разговаривал со своей паствой на языке гонджа. Он был доволен своей жизнью. Этому швейцарцу, приехавшему в Африку много лет назад в качестве торгового представителя, надоели торговые дела, и он стал миссионером…
Христианские молельни и мусульманские мечети не мешают друг другу. Они являют собой яркий пример гибкой политики в отношениях между христианством, проникшим с юга, и исламом, пришедшим с севера.
Административные здания Салаги сосредоточены не около миссий или мечетей, а близ «лорри-парков». Это отнюдь не центр богатой саванны Северной Ганы, торговые и административные учреждения продвинулись дальше на север, где колониальное управление на перекрестках дорог создало новый центр — Тамале.
Несколько отслуживших свой век ржавых «мамми-лорри» отдыхают около бензоколонки. Тут же чинят старые грузовики, доверху нагруженные мешками арахисовых орехов.
— Я умею чинить машины, — гордо заявляет хозяин колонки, — во время войны был танкистом…
Между двумя могучими баобабами, там, где когда-то мучились скованные цепями рабы, сейчас мирно беседуют африканцы хауса.
— Замани я саке[19], — говорят нам они.
Дальше беседа не клеится, хауса замечают, что на солнцепеке разговаривать нелегко. Что нам оставалось делать? Отправляемся в бар, который составляет часть цивилизованной Салаги.
Кока-кола или пепси-кола, вентилятор, реклама шоколада Нестле — таковы аксессуары местного бара. Два скучающих шофера пьют слабо охлажденное пиво, привезенное с побережья.
— То были другие времена, — продолжают беседу хауса. — Мы, конечно, уже не помним торговлю людьми, но когда здесь были большие базары, где продавали орехи кола, арахиса и просо — это осталось в памяти. А шум и гам, а толпы приезжих! Салага была тогда самым крупным торговым городом на север от поселений аканов!
На улице за стенами бара страшная жара, воздух словно застыл над поселком с белыми и коричневыми домиками хауса и примкнувшими к ним круглыми хижинами гонджа. По шоссе машины движутся на север, в Тамале и далее в саванну. Редко кто из них делает тут остановку. В Салаге? Зачем?
Познакомимся теперь с большой дорогой, по которой возят арахисовые орехи.
Я открываю старые блокноты. Из них сыплется красная пыль. Старательно вытряхиваю ее, но страницы блокнота так и остались желто-красного цвета. Здесь мои записи, сделанные во время путешествия по степям и саваннам на восток от Ниамея. Пески Сахары давным-давно замели следы шин нашей машины, кусочек проволоки — причина прокола покрышки — наверняка покрылся ржавчиной и валяется около заброшенного французского Поста Маргу рядом с обломком бывшего дорожного указателя. Остались только воспоминания и записи. В самом начале, сверху странички, несколько цифр: столько-то и столько килограммов багажа, столько-то магнитофонной ленты. Затем перечисление мест, с которыми я хотел бы познакомиться и записать там некоторые диалекты области, где вместе проживают два больших африканских народа — джерма и хауса…
Вдоль африканских дорог стоят теперь столбы с натянутыми на них проводами. Столбы внушают человеку доверие, особенно тому, кто уже третий раз чинит на солнцепеке машину при сорокаградусной жаре. Они показывают шоферу дорогу и как бы говорят, что он не одинок, хотя за весь день в этих краях встретились ему всего лишь две-три машины.
Дорога эта ведет от Ниамея на юг, проходит через Догондучи и Бирнин-Конни — вернее, минует их. За сезон по ней проходят десятки автомобилей. Довольно регулярно появляется здесь и белая громада автобуса трансафриканской компании. Пассажиры волей-неволей задают вопрос, почему дорога не идет по прямой и необходимо ехать в объезд. Глядя на карту, тут же убеждаешься, что около кривой черты, обозначающей шоссе, нанесена какая-то пунктирная линия, совершенно прямая. Надпись над ней гласит: «Дорога для караванов». Становится понятно, что путь этот подходит только для верблюдов, а автомобилям приходится следовать на юг, если они не хотят увязнуть в песках. Если же надо быстро проехать из одной деревни в другую, то тебе не подходит белый великан-автобус. Он движется по определенному маршруту, останавливаясь только на больших станциях, чаще всего раз в день, а в некоторых местах — только два раза в неделю. Мне повезло: я нашел малолитражную машину и нанял тут же шофера, который готов был отвезти меня за несколько сотен куда угодно. Оставалось только объехать несколько раз Ниамей, закупить необходимые продукты, одолжить у любезных коллег раскладушки, противомоскитные сетки и палатки, получить от чиновников и прочих лиц сопроводительные документы — и можно было выезжать по длинной дороге, указатели у начала которой сообщали:
Досо — 139 км
Коре Майрова — 253 км
Догондучи — 276 км
Бирнин-Конни — 419 км
Мадава — 507 км
Маради — 684 км
Зиндер — 937 км
Лак Чад — 1610 км
Указатели действовали на меня как голоса далеких городов, которые разговаривали на понятном мне языке хауса: Коре Майрова (кваре Майрува) — река, долина, полная воды; Догондучи (догон дучи) — большая длинная скала; Бирнин-Конни — город кустарника конни; Мадава (мадова) — город проса; Маради — клеветник. Последние названия говорили о самом центре черного континента, той черте, по которой не только проходила граница государства — а когда-то и колониальной державы, — но и двигались европейские путешественники, а во время войны — колонны войск свободной Франции.