На дороге, при входе в некоторые деревни, стояли деревянные щиты:
«Попрошайкам и бродячим актерам вход воспрещен!»
6
Дешевые номера «Косюя» находились на самой окраине Симода, неподалеку от северного въезда. Вместе с бродячими актерами я поднялся на второй этаж, оказавшийся обыкновенным чердаком. Потолка не было, а у окна, выходившего на тракт, чердачная крыша нависала над самой головой.
— Плечи не ломит? Руки не болят? — озабоченно спросила Каору сорокалетняя.
— Совсем не болят! Играть могу!
Каору вскинула и плавным жестом опустила руки, как во время игры на барабане.
— Вот и хорошо…
Я попробовал поднять барабан.
— Подумать только, какой тяжелый!
— Конечно, тяжелый! А вы и не знали? Гораздо тяжелее вашего портфеля, — рассмеялась Каору.
Мои спутники весело и шумно знакомились с постояльцами «Косюя». Народ здесь подобрался им под стать — такие же бродяги актеры и циркачи. Симода, по-видимому, был любимым пристанищем этих перелетных птиц. В комнату заглянул ребенок хозяйки, малыш, еле-еле ковылявший на еще не окрепших ножках. Каору сунула ему блестящую медную монетку. Когда я собрался уходить, она раньше меня выскочила в переднюю и, подавая мне гета, тихонько сказала:
— Возьмите меня, пожалуйста, в кинематограф…
Эйкити отправился со мной в гостиницу, принадлежавшую, как говорили, бывшему градоправителю. За нами увязался какой-то оборванец, но на полпути отстал. Мы посидели часок в бассейне, потом пообедали свежей рыбой.
Прощаясь с Эйкити, я дал ему маленький бумажный сверточек — там были деньги, совсем немного.
— Купите, пожалуйста, цветов для завтрашней заупокойной службы. Положите их на алтарь, от меня…
Деньги у меня были на исходе, завтра придется ехать в Токио утренним пароходом. Актерам я сказал, что меня ждут дела, и они не слишком уговаривали меня остаться.
Часа через три после обеда я вновь почувствовал голод, поужинал и отправился гулять. Один. Пересек мост, побродил в северной части города, поднялся на гору, местную Фудзияму. Весь порт передо мной лежал как на ладони. Очень живописная картина.
На обратном пути зашел в «Косюя» к актерам. Они как раз ужинали. Ели рис и вареную курицу, выуживая куски прямо из кастрюли.
— Ну, хоть чуточку попробуйте! — начала упрашивать меня сорокалетняя. — Хоть капельку! Может, вам неприятно, что женщины ковырялись в кастрюле своими хаси, но вы уж не побрезгуйте. Хоть ради интереса отведайте — будете потом рассказывать, как ужинали с бродячими актерами…
Она вытащила из корзины пиалу и хаси, велела Юрико их вымыть и подать мне.
Потом все снова стали упрашивать меня задержаться еще на один день — завтра ведь заупокойная служба по ребеночку, сорок девятый день исполнится, как он умер, бедненький. Я отказался, ссылаясь на занятость. Тогда сорокалетняя сказала:
— Ну что ж, ничего не поделаешь… Но вы хоть на зимние каникулы приезжайте. Мы ждать будем. Выйдем встречать вага пароход. Вы уж не откажите в любезности, сообщите, когда будете. Приезжайте обязательно! И не вздумайте в гостинице становиться, обидите нас… Приезжайте, мы вас встретим.
Чуть позже, когда в комнате остались только Тиоко и Юрико, я пригласил их в кинематограф. Тиоко, бледная и измученная, прижимая руки к животу, сказала:
— Куда уж мне! Я и так еле дышу. Такая трудная была дорога.
Юрико сидела потупившись, вся застывшая, и молчала.
Внизу Каору играла с хозяйским ребенком. Увидев меня, бросилась к матери, стала упрашивать, чтобы ее отпустили со мной в кинематограф. Потом подошла ко мне, рассеянная, потускневшая, подала гета. Когда я выходил, она гладила собачку и даже не подняла глаз. Казалось, она лишилась сил. Я не решился заговорить с ней — такое у нее было замкнутое, отчужденное лицо.
Пошел в кинематограф один. Чтица при свете крохотной лампочки читала пояснительный текст[4]. Я тут же поднялся и вернулся к себе в гостиницу. Присел на подоконник, стал смотреть на ночной город. Смотрел и смотрел в темноту, поглощавшую тусклые огни редких фонарей. Все время казалось, будто издали доносятся глухие удары барабана. Из глаз хлынули беспричинные слезы.
7
В семь утра, когда я завтракал, с улицы меня позвал Эйкити. На нем было черное хаори с гербами. Наверно, надел лучшую свою одежду в честь моих проводов. Женщины не пришли. Мое сердце сжала тоска.
— Мы хотели проводить вас все вместе, — сказал Эйкити, — но вчера очень уж поздно легли. Женщины совсем замучились. Сил у них нет подняться. Просили передать вам свои глубочайшие извинения. А еще просили приезжать зимой. Мы ждать будем.