Утренний ветер дул по-осеннему. Было свежо. По дороге Эйкити купил мне четыре пачки папирос «Сикисима», персимоны и освежающие пилюли с пряностями, которые назывались «Каору».
— Ведь Каору зовут мою сестру. — Он слегка усмехнулся. — А персимоны пригодятся вам на пароходе. Мандарины совсем не то. Говорят, персимоны помогают от морской болезни.
Я снял мою новенькую кепку, надел ему на голову.
— А это вам на память!
Потом я достал из портфеля помятую форменную фуражку, расправил складки, нахлобучил ее по самые уши.
Мы оба рассмеялись.
Когда мы были уже на пристани, я увидел маленькую фигурку, сжавшуюся в комочек у самого берега. Сердце мое дрогнуло и будто раздалось, словно сама танцовщица влетела в него. Но она осталась неподвижной, пока мы не подошли совсем близко. Тогда она молча мне поклонилась. Такая трогательная, с остатками вчерашней краски в уголках век… Такая важная, как рассерженный ребенок…
Эйкити спросил:
— Остальные тоже придут?
Она покачала головой.
— Все еще спят?
Каору кивнула.
Пока Эйкити ходил за билетом на пароход и за талонами на катер, я пытался заговорить с Каору. По-всякому пробовал, и так и сяк. Но она молчала, уставившись в одну точку — куда-то вдаль, где канал вливался в море. Молчала и все время кивала. Кивала и кивала, даже не дослушав до конца фразу.
Вдруг я услышал чей-то голос:
— Вот, тетенька, подходящий человек…
С этими словами ко мне приблизился мужчина, землекоп по виду.
— Господин студент, — сказал он, поклонившись, — ты в Токио едешь, да?.. Вот мы и решили тебя попросить… Сразу видно — человек ты надежный. Сделай милость, довези до Токио эту старуху… Несчастная она. Такое горе случилось! Сын у нее на серебряных копях Рэнтайдзи работал. А теперь помер, и невестка тоже. От этой… как ее… инфлюэнции. Померли они, значит, и трех детишек оставили. Куда же бабке-то с ними? Посоветовались мы и решили на родину ее отправить. Она сама из Мито. Уж присмотри ты за ней, господин студент, не откажи! Бабка последнее время совсем плохая стала. Как приедете в Рейганто, проводи ее на вокзал Уэно да посади в электричку… Хлопот, конечно, много, но уж мы тебя так просим! Да ты взгляни на нее, самому жалко станет.
Старуха стояла как неживая. К ее спине был привязан грудной ребенок. Справа и слева в подол вцепились две девочки — лет трех и пяти. В грязном фуросики лежали рисовые шарики и соленые сливы. Рудокопы толпились вокруг нее, утешали. Я охотно согласился присмотреть за бабкой. Меня наперебой благодарили:
— Выручил ты нас, господин студент! На тебя вся надежда.
— Спасибо тебе большое! Мы бы сами должны ее проводить до Мито, но куда уж нам…
Катер страшно качало. Каору так и не проронила ни слова, смотрела в одну точку, плотно сжав губы. Когда мы подошли к пароходу и я, схватившись за веревочный трап, стал прощаться, она было разжала губы, но опять ничего не сказала, только еще раз кивнула.
Катер пошел назад. Эйкити сорвал с головы копку и помахал мне. Когда они были уже совсем далеко, Каору тоже махнула мне чем-то белым.
Я стоял у борта и до тех пор смотрел на остров Осима, пока пароход не вышел в море и южная оконечность полуострова Идзу не исчезла из виду. Маленькая танцовщица… прощание… все осталось где-то далеко-далеко, в невозвратном прошлом.
Я спустился вниз посмотреть, как там устроилась бабка. Ее окружили какие-то люди, расспрашивали, утешали. Успокоившись, я прошел в соседнее помещение. Волны в проливе Сагами были высокие, пароход швыряло из стороны в сторону, меня даже бока заболели. Заглянул матрос и раздал всем на всякий случай тазики. Я больше и не пытался сидеть на месте, подложил под голову портфель, улегся. Внутри, там, где находится сердце, вдруг образовалась страшная пустота. Время исчезло. Из глаз закапали, а потом бурно потекли слезы. Портфель стал мокрым и неприятно холодил щеку. Пришлось его перевернуть. Со мной разговорился юноша, сын фабриканта из Кавадзу. Он ехал в Токио держать вступительные экзамены в Высшую школу. Моя студенческая фуражка явно произвела на него впечатление. Увидев, что я плачу, он спросил:
— У вас случилось что-нибудь? Какое-нибудь горе?
— Да нет, ничего не случилось. Просто расстался с человеком, — откровенно, нисколько не стесняясь, признался я.
Люди видели, как я плачу. Но мне было совершенно безразлично. И еще легко от всеочищающих слез.