Танцовщица

Амир-джан была без ума от пения Гаухара Мирзы. Сама она не умела ни петь, ни играть, но слушать пение обожала.

Гаухар Мирза с детских лет был игрушкой танцовщиц. Каждая оспаривала его у других, каждая любовалась им. Пожалуй, он был чуть-чуть смугловат, но очень хорош собой и к тому же игрив, дерзок и остер на язык. А как красиво сидела на нем любая одежда! Словом, прелесть, а не мальчишка.

– Удивляться нечему. Сын такой матери… – начал я.

– Вот как! Да вы разве и мать его знали? – перебила меня Умрао-джан

– Ну, – улыбнулся я, – предположим, что знал.

– Мирза-сахиб, у вас и шутки словно под чадрой.

– Но вы уже сняли с них эту чадру.

– Пожалуй! Ну так перейдем теперь к шуткам. Оставим на время повесть о моей жизни.

– Для шуток у нас впереди целый вечер. Лучше продолжайте рассказывать, – попросил я.

– Смотрите, какой вы непостоянный! Так и быть, слушайте.

– С утра и до десяти – одиннадцати часов, – продолжала свой рассказ Умрао-джан, – никто не мог ухитриться хоть на минуту ускользнуть из-под надзора маулви-сахиба. Но потом он отправлялся обедать, и мы обретали свободу. Глядишь, мы уже в чьей-нибудь комнате: сегодня у Амир-джан, завтра у Джафри, послезавтра у Бабан. И куда ни зайдешь – везде тебе радушный прием, везде плоды и сласти, бетель и хукка…

– Значит, вы курили хукку с малых лет? – перебил я Умрао-джан.

– Да. Глядя на Гаухара Мирзу, и я пристрастилась. Сперва курила из озорства, а потом, как ни грустно, это вошло в привычку.

– Гаухар Мирза ведь и опиум курил. Я бы не удивился, если бы вы стали подражать ему и в этом отношении.

– От опиума пока аллах миловал; правда, внутрь принимала – не отрекусь. Но это дело недавнее. Когда я вернулась из священной Кербелы, меня одолела простуда, и насморк мучил день и ночь напролет. Врач посоветовал: «Примите опиум». С этого и пошло.

– Ну, а насморк от опиума прекращается? – осведомился я.

– И не спрашивайте!

– Значит вам пришлось раскаиваться, что вы его принимали?

– Еще как!

– Да, это мерзость! Привыкнешь, а потом, как говорится в стихах:

Пусть я раскаюсь, но в душе живет желанье все равно,
И если снова позовут, я буду снова пить вино!

– Ах! Что за стихи Мирза-сахиб!.. Позвать вас я всегда готова, а пить или не пить – воля ваша.

– А если выпью, вы тоже изволите присоединиться?

– Ни за что!

– Вот как? Значит, ни за что?

Веет свежий ветерок, облачка на небесах,
Как не вспомнить о вине, – сохрани его аллах!

– Хватит! Сдержите себя! – воскликнула Умрао-джан. – А то я уже начинаю чувствовать сухость в горле. Ради бога, оставьте всякие мысли об этом.

– Оставить вас? – усмехнулся я.

– Не обижайтесь на шутку.

Теперь вина ко рту не поднесу,
Придет на ум – пускай придет на ум.

– Бог мой, Умрао-джан! Какие стихи!

– Благодарю вас!

Приду туда, где умерла Ада, —
Прогулка в светлый май придет на ум.

– Помилуй боже! Сегодня вы в ударе! Да и не мудрено – на вас повлияли воспоминания о юности.

– О нет, это повлияли воспоминания о вине.

Опять вино отшельникам назло,
Закрыв мне двери в рай, придет на ум.

– Ха-ха-ха! Как удачно! – похвалил я; потом прочел сам:

Каабу – прочь! Бродягой стану я.
Кумирня – так и знай – придет на ум!

– Вот так сказано: «Каабу – прочь!» Неплохо! Мирза-сахиб, почему бы не начать этим стихотворение:

Каабу – прочь! Далекий край придет на ум
И путь к неверным невзначай придет на ум.

– Превосходно! – похвалил я.

– Или еще:

Мир – караван-сарай придет на ум,
Дорога птичьих стай придет на ум.

– Я и говорю, что вы сегодня в ударе, – сказал я. – Выслушайте отрывок из моего стихотворения, – а потом снова вернемся к вашей повести.

Пусть будут тучки, и вино, и свежий ветерок,
Но если юность не вернуть, какой мне в этом прок?

– Ах, Мирза-сахиб! Вы раните меня в самое сердце! Ладно, перехожу к своему рассказу.

– Так протекло несколько лет моей жизни у Ханум, – продолжала Умрао-джан. – За это время не случилось ничего достойного упоминания.