– В мечети? – всполошился маулви.
– Конечно, нет! В вашей келье.
– Упаси боже! – воскликнул он.
– Ай-ай, маулви-сахиб! Ведь мне не к кому обратиться, кроме вас.
– Да, да… Но я живу совсем один. Потому я так и сказал… А что вам нужно в мечети?
– Почему вы считаете, что там, где вы живете сами, не может поместиться другой человек? Странно! А в мечети мне ничего не нужно. «Что вам нужно в мечети?» – вот так вопрос!
– Я-то сам здесь детей учу, – не понял меня маулви.
– А я сама могу дать урок вам.
– Упаси боже! – повторил маулви.
– Упаси боже! – передразнила я его. – Что вы все твердите: «Упаси боже»? Что у вас – шайтан за плечами, что ли?
– Шайтан – враг человека. Его всегда нужно бояться.
– Бояться нужно бога. А проклятого шайтана чего бояться? Вы как будто сказали, что вы человек, ведь да?
– Конечно. А кто же еще? – обиделся маулви.
– А мне вы кажетесь джинном:[77] живете один здесь, в мечети, и вам даже не скучно.
– Что поделаешь? Я привык к одиночеству.
– Потому-то вы и одичали, и это у вас даже на лице написано. Вы разве не помните, как говорит персидский поэт:
– Ну, а я, госпожа, доволен своей жизнью… Но скажите, в чем смысл вашего появления здесь?
– Чтобы найти смысл, смотрят в книгу, – шутливо ответила я. – А у нас с вами получаются словопрения.
– Чего же лучше! – вдохновился маулви.
– Разумеется! – согласилась я.
Я бы еще долго его дразнила, но язык у меня едва поворачивался – так я изголодалась.
– Скажите, зачем вы так насмехались над маулви? – спросил я Умрао-джан.
– Ах, знаете, об этом не стоит спрашивать. Бывают такие люди, – на них только взглянешь, и уже поневоле смех разбирает.
– Да, – согласился я. – Вот и при виде бритой макушки руки так и чешутся – хочется по ней шлепнуть.
– Верно! Это вы точно подметили.
– Так, ну а что смешного было в маулви-сахибе? – осведомился я.
– Трудно сказать. Этого не объяснишь. Человек он был довольно молодой. И собой недурен: смуглый, лицо простоватое, волосы длинные. Он и бороду носил, но отрастил ее как-то нелепо, а усов у него и следа не было. Штаны его были подтянуты чересчур высоко, огромный колпак из пестрого ситца был ему велик и сползал на лицо. Говорил он как-то чудно: очень быстро открывал и закрывал рот, неестественно подтягивая кверху нижнюю губу, а его козлиная бородка потешно тряслась. При этом он издавал какой-то странный звук носом. Казалось, будто он, разговаривая, все время что-то жует, а рот закрывает как можно быстрей, словно боится, как бы оттуда что-нибудь не выпало.
– Может быть, он в самом деле что-нибудь ел? – спросил я.
– Нет, жвачку жевал.
– Надо сказать, что многие маулви – бесталанные учителя – любят корчить рожи, пугая дураков и вызывая смех умных, – заметил я. – Глядеть на них прелюбопытно.
– Слушайте дальше. У него была еще одна странность: разговаривая с кем-нибудь, он то и дело отворачивался от собеседника.
– Ну, уж это просто из вежливости, – сказал я. – Ведь, беседуя, он, наверное, брызгал слюной.
– Но вот, – продолжала свой рассказ Умрао-джан, – я прервала нашу беседу и вынула из кармана рупию. Маулви, решив, что я хочу сделать пожертвование, поспешно протянул руку. Однако он все же сказал:
– На что вы ее даете?
– На в высшей степени нужное дело, – ответила я с улыбкой. – Я, да будет вам известно, очень проголодалась. Пошлите купить какой-нибудь еды.
– Да, да, понял, – смущенно пробормотал маулви, словно прося прощения за свою ошибку, а я подумала: «Понял, как же! Да ты бы окаменел, если бы все понял». – Потому я и говорю: «На что вы ее даете», – продолжал он. – Разве нельзя найти еду здесь? Можно!
– Можно вообще или можно сейчас? Для себя или для других? – решила я уточнить.
– Сейчас нельзя. Но один мой ученик скоро принесет мне обед. Вы покушаете вместе со мной.
– «Сейчас нельзя», – повторила я. – Да вашего обеда вам самому не хватит! А я до того проголодалась, что, кажется, падаль и ту съесть готова. Посему велите купить чего-нибудь на базаре.
– Чуточку потерпите. Обед, должно быть, уже несут.
– Во-первых, я не в силах больше терпеть такие муки, – сказала я. – А во-вторых, я доподлинно знаю, что весь месяц рамазан[78] вы странствуете по белу свету, а остальные одиннадцать месяцев умерщвляете свою плоть постом в этой самой мечети.
– Сейчас у меня и правда нет никакой еды, – растерянно признался маулви. – Но мой ученик должен принести мне поесть.
– Предположим и допустим, что это не совершеннейшая чушь. Но если даже еду принесут, ее не хватит и для того, чтоб поддержать ваше бренное существование. Пусть даже вы разделите со мной трапезу или сделаете еще что-либо в доказательство своей добродетели, но ведь всем известно, что ожидание хуже смерти. «Пока тирьяк привезут из Ирака…»[79]
– Ах! – воскликнул маулви. – Вы кажетесь мне очень образованной и толковой.
– А вы в моем низменном восприятии выглядите совсем бестолковым.
– Возможно, – начал маулви, – но…
– Но это потому, – оборвала я его, – что у меня все внутренности вопиют к аллаху, а вы занимаете меня пустой болтовней.
78
79