– Не все же мужчины такие, – сказала Умрао-джан.
– Да, – согласился я. – И вот почему. Законы общественной нравственности клеймят позором таких мужчин. Того, кто предается разврату, осуждают его родные и близкие, друзья и приятели. Страх перед общим мнением сдерживает человека; но, случись ему попасть в круг развратников, они своими рассказами о всяческих наслаждениях возбудят в нем столь неудержимую страсть, что весь страх улетучится из его сердца. Кто-кто, а вы, должно быть, хорошо знаете, до чего стараются избежать огласки все те, что в первый раз приходят к танцовщице. Они лишь о том и думают: «Как бы кто не увидел, как бы кто не услышал». Не только при свидетелях, но даже наедине с женщиной не смеют они и слова вымолвить. Однако их застенчивость вскоре исчезает бесследно, и на смену ей является полнейшее бесстыдство. Что же дальше? Они среди бела дня с шумом врываются в комнаты к танцовщицам на самом Чауке. Они кичатся тем, что катают танцовщицу в коляске с поднятыми занавесками, что ходят с ней рука об руку на гуляньях и зрелищах и тому подобное.
– Верно, но в городах все это вовсе не считается постыдным, – заметила Умрао-джан.
– В особенности в Дели и в Лакхнау, – согласился я. – Вот чем объясняется упадок обоих этих городов. В деревнях и селах редко встретишь таких порочных людей, которые совращали бы молодежь. Кроме того, там танцовщицы не име-Ю1 столь большого веса, как в городах, а потому во всем покорны местной знати и землевладельцам, которых очень боятся. Ведь не только их пропитание, но сама жизнь зависит от этих богатых и всевластных людей. Да и отпрысков их они поэтому принимают с большой опаской. А в городах – свобода; кто там считается с чужим мнением? Вот и получаются такие плоды!
– Но уж если деревенский житель собьется с пути, он никакого удержу не знает!
– И вот почему, – отозвался я. – Для деревенских подобные удовольствия – сущее откровение. Когда им доводится такого отведать, они увлекаются сверх всякой меры. А горожане об этом хоть немного да наслышаны и потому никогда не предаются этому столь самозабвенно.
20
– Да! – вдруг вспомнил я. – А куда девалась ваша воспитанница? У нее было такое чудесное имя.
– Абади?
– Да, Абади. Она ведь была очень хорошенькая. Я видел ее в те времена, когда ей было лет десять – двенадцать. Потом она, наверное, расцвела, стала еще краше.
– Мирза-сахиб! У вас хорошая память.
– При чем тут память? Она действительно обещала стать очаровательной женщиной. Я сам, глядя на нее, всегда думал: была бы ты взрослой девушкой!..
– Признайтесь, вы, значит, тоже воображали себя будущим вздыхателем моей Абади?
– Послушайте, Умрао-джан! – проговорил я. – Запомните раз навсегда: когда вам попадется на глаза красивая женщина, обязательно сообщите об этом мне и, если можно, запишите меня в число ее поклонников.
– А если попадется на глаза красивый мужчина?
– Запишитесь сами его поклонницей, – нашелся я. – А меня запишите поклонником его сестры, если только эт0 не будет противозаконно.
– Вот как! Ишь к чему закон применили!
– Закон можно применить всюду, особенно наш закон, в котором ничто не упущено,[96] – сказал я.
– А почему бы вам не вспомнить такую простую истину:
– Это говорится по иным поводам, Умрао-джан. Всю жизнь у меня было такое правило: порядочную женщину, к какой бы вере и народу она ни принадлежала, я почитаю как мать или сестру и очень огорчаюсь, когда наносят ущерб ее доброму имени. Тех мерзавцев, что пытаются соблазнить порядочную женщину и сбить ее с правильного пути, по-моему, надо расстреливать. Но я не вижу греха в том, чтобы воспользоваться щедростью расточительной женщины.
– Слава богу!
– Ну, теперь оставим эти ненужные рассуждения, и вы расскажете мне про Абади.
– Мирза-сахиб! Случись вам видеть ее в расцвете юности, вы обязательно вспомнили бы такие строки:
Она изумительно похорошела, когда из подростка превратилась во взрослую девушку. На сотню танцовщиц встречается только одна такая красавица.
– Но скажите, ради бога, что с ней теперь? – спросил я. – Что за беда с нею стряслась? Почему вы говорите о ней с такой грустью?
– Она ушла от меня, ушла из мира.
– Да где же она наконец?
– В больнице; где же еще!
– Скажите, значит роза ее юности расцвела?
– Уж так расцвела, что не дай бог никому!.. Вся в язвах, подурнела, почернела, как уголь, – словом, страшна как смертный грех. Похоже, что и не поправится.
– Что же с нею случилось? – допытывался я.
– Да что с такими случается, то и с ней случилось. Мерзкая развратница! Распущенная девчонка! Я хотела человека из нее сделать, да не удалось. Как я для нее старалась! Наняла ей учителя, стремилась дать образование, но разве у нее к этому лежала душа? Едва она подросла, я отвела ей отдельную комнату, познакомила с почтенными господами. Но у нее день и ночь происходили ссоры, перебранки, чуть ли не драки – шум, гам! Я лишилась покоя. А у нее ни для кого запрета не было – заходи, кому вздумается. Уж я и била ее и уговаривала, да разве она слушалась? Еще в детские годы были у нее дурные наклонности. В ту пору к нам часто ходил внук бувы Хусейни, и Абади с ним играла. Я думала: дети – пусть тешатся. Но однажды собственными глазами увидала такое, что пришлось прогнать мальчишку.
96
Имеется в виду мусульманский религиозный закон – шариат, детально регламентирующий все стороны жизни верующего.