Как вдруг он поймал взгляд танцовщицы. Она выделила О'Хару в толпе и взглянула на него с такой ненавистью, что ее синие глаза почернели от злобы.
«Почему она так меня ненавидит?» — поразился О'Хара.
Его внешний вид, вроде бы, не подавал повода к подобной злобе — предположим, О'Хара не первый красавец на Ганимеде и на конкурсе красоты уступит конечно ее братцам, но бульдожья челюсть и своеобразная фигура еще не повод так его ненавидеть с первого взгляда…
В чем тут дело?..
— Брысь! — сказал О'Хара и пнул своим десантным ботинком рыжую дворняжку, которая вдруг под музыку начала мочиться на этот самый ботинок.
Рыжая дворняжка зарычала на него с такой злобой, что О'Хара совсем опешил. Что за день такой? Или вечер уже?.. За что его так возненавидели собачка и танцовщица?!
— Сволотч! — ответил О'Хара дворняжке крепким ругательством, которое так умела употреблять его русская мама, и наподдал собачке под ребра.
Все в этот вечер было удивительным. Рыжая собачка не сделала то, что должны делать нормальные собачки в подобных обстоятельствах — она не удрала, трусливо поджав хвост, а завыла, как ганимедский шакал на Красное Пятно Юпитера. В ответ ей завыли другие собаки из всех трущоб Ганимеда…
Собаки Ганимеда… Земные собаки в других мирах! Привезенные с Земли, потерянные, брошенные, заблудившиеся, ночующие в сточных серных канавах и на свалках за городом, сожравшие всю мелкую фауну — даже крыс, за что им большое спасибо от мэра города, — казалось, все собаки Ганимеда ответили на этот вой и рванулись на площадь Галилея на защиту рыженькой лохматенькой, никому не нужной сучки.
Музыка ли на них так подействовала?
Собаки со всех сторон врывались на площадь из узких переулков, и, оскалив клыки, бросались на толпу.
Аборигены тоже взвыли и начали разбегаться; на О'Хару набросилась худая, как глист, борзая полукровка; а вот маленькая дворняжка опять удивила — она коротко взвизгнула и прыгнула, но не на своего обидчика, а на обнаженную грудь танцовщицы.
Братья-близнецы побросали музыкальные инструменты под памятник Галилею и устремились на помощь сестре, но на них набросилась свора каких-то безумных помесей волкодавов с сенбернарами…
ГЛАВА 2. Фараоны и аристократка с Рекламного проспекта
Борзая мертвой хваткой вцепилась в левый рукав О'Хара, но он стряхнул с себя борзую вместе с рукавом. Он еще видел, как танцовщица поймала на лету шкодливую рыжую собачонку и отбросила ее в сточную канаву, и как братья-близнецы отбивались гитарой, флейтой и барабаном от бросающихся волкодавов.
На площади продолжалось безумие. Собаки висели на людях, люди отбивались от собак, все рычало, стонало, выло и глубокими водоворотами вертелось вокруг Галилея, который когда-то (как помнил О'Хара со школы, но смутно) сказал что-то очень умное по теории вращения — что-то, вроде: «И все-таки она вертится вокруг меня!»
Галилей, как всегда, был прав: вокруг него развернулось целое сражение, собаки совсем обезумели и рвали и кусали всех, кто попадался в зубы, но в первую очередь выбирали землян — по вкусу, что ли? Лилась кровь, сверкали лезвия ножей, кто отбивался от разъяренных собак, кто пытался бежать, но из этой давки нельзя было выбраться.
Толпа понесла О'Хара и вынесла его в относительно безопасное место у пьедестала памятника — теперь О'Хара мог бы взобраться на плечи великому ученому, где ни одна собака его не достанет, взобраться на плечи и сделать собственное научное открытие в его нержавеющий телескоп. Хорошо бы, например, открыть какой-то там сто…надцатый спутник Юпитера и назвать его своим именем: «Охара». О'Хара, спутник Юпитера, — это звучит.
А можно ничего и не открывать, а просто отсидеться на памятнике и понаблюдать оттуда за редкостной массовой дракой людей и собак.
О'Хара решил так и сделать, как вдруг увидел в толпе неподалеку от пьедестала белокурую танцовщицу, которую несло мимо в водовороте тел. Эта аристократка с рекламного проспекта опять бросила на О'Хару ненавидящий взгляд и исчезла под ногами толпы.
«Черт с ней», — подумал О'Хара.
Подумал и передумал:
«Но почему, почему она так ненавидит меня?!»
В самом деле: загадка. Почему эта незнакомка так ненавидит О'Хару? Он не сделал ей ничего плохого… Что ж, этот вопрос следовало задать ей…
И О'Хара, включив в себе зажигательную смесь бульдога с носорогом, бросился в толпу; Локти, кулаки, ноги, а где надо и челюсть — в морду, в бок, в загривок, поддых — толпа смята, отодвинута. О'Хара поднимает с окровавленной и заплеванной мостовой полузадушенную танцовщицу, вскидывает ее на плечо и предоставляет толпе нести его по течению, куда ей, толпе, заблагорассудится.
В этом собачье-человеческом водовороте сладкие грезы посещают О'Хара: танцовщица — его законная добыча, теперь он всю ночь при деле, а утром отдает с рук на руки благодарным братьям-близнецам спасенную сестрицу…
Вместе с разъяренными людьми и собаками их наконец выносит в тот самый, Игроцкий переулок, который О'Хара тщетно искал. Что ж, сегодня можно и не играть, сегодня он уже выиграл. Теперь бы найти местечко поудобней, привести танцовщицу в чувство и немного перевести дух…
О'Хара прижался к стенам и, когда толпа поредела, втиснулся в закуток между лавочкой старьевщика и обувной мастерской. От мастерской крепко пахло столярным клеем, а от лавочки — дрянным помидорным виски. Танцовщица уже пришла в себя, сползла с О'Хара, прижалась к стене мастерской и в третий раз за этот вечер с ненавистью взглянула на него.
— Ты что, больная?? — поразился О'Хара. — Что я тебе сделал плохого?!
— Сволотч! — ответила танцовщица по-русски, точь-в-точь как мамаша О'Хара; это было для него верхом шика.
— Ну, сволотч, — с удовольствием согласился О'Хара. — Сволотч, коззел и дундук, — просветил он танцовщицу. — Это ничего не означает. Это всего лишь русский мат.
— Фараон! — сказала танцовщица сквозь зубы.
— Кто «фараон»? — обиделся О'Хара.
— Ты — фараон! — последовал решительный ответ.
— Дурра, — опять выругался О'Хара. — Дурра по-русски означает, что ты не в своем уме. Откуда ты взяла, что я похож на фараона?
— Ты не похож. Ты и есть фараон!
Танцовщица называла его «фараоном» так естественно и убежденно, что О'Хара даже засомневался: может быть, в самом деле, в нем есть что-то фараонское?
Кем только не был О'Хара — бродягой, волонтером, водителем фотонного грузовика, санитаром психбольницы; за кого только не принимали О'Хара — за профессионального боксера, спившегося артиста, ресторанного вышибалу — и все это было правдой, если О'Хара и не был профессиональным боксером, то мог бы им стать.
Вот только фараоном, полицейским, шпиком, тайным агентом он никогда не был и, главное, не мог быть..
Обидно.
Но если эта аристократическая проститутка определила в нем фараона, значит, что— то фараонье в нем сидит! Проститутки — они такие, они хорошо чуют фараонов!
Наверно, последнюю фразу О'Хара сказал вслух, потому что тут же получил пощечину:
— Я не проститутка!
— А я не фараон! — О'Хара схватил ее за руку. — Еще раз сделаешь это — руки оборву!
И едва успел отскочить от выхваченного из-под цыганских лохмотьев финского ножа… Финка была что надо! Не хуже его цейсовского ножа.
О'Хара молниеносным движением выхватил из левого рукава цейсовский нож… Какой там левый рукав, и где тот цейсовский нож — они были утеряны в собачьей свалке. О'Хара осмотрел себя. Весь в своей и в чужой крови, одежда изодрана, а задний карман — его любимый задний карман, в котором еще водились динары, оторван с мясом.
О'Хара почувствовал себя неуютно.
— Спрячь нож, — приказал он. — Или отдай мне.
Танцовщица подумала и спрятала нож на бедре, раздвинув лохмотья.
При виде обнаженной ноги и бедра у О'Хары дух захватило. В последние времена — так уж получилось — ему не приходилось наблюдать вблизи обнаженных женских ног и бедер.
— Что, слюни потекли? — ухмыльнулась танцовщица.
Пусть ухмыляется, но хоть волком не смотрит, — отметил О'Хара.
— Вроде, потише стало, — сказала танцовщица. — Посторонись, дай пройти.