– Подлетаем, Джон. Уже без прежнего энтузиазма, с ядовитым кинжалом отчаяния в сердце проникаем в полутёмное округлое пространство башни. Как память о прошлом визите и сгинувшем Шерлоке, прежняя несчастная крылатая тень бьётся за стеклом. Глаз больше не режут краски. Лишь погребальный свет сотни свечей в сотне зеркал, где зловеще маячат сотни отражений Зверя. В липком стылом полумраке копошатся алые ошмётки пламени, словно останки нашей мёртвой надежды. Стены увешаны искривлёнными гримасами бальных масок – единственными мазками цвета. Остальное же пространство покрывают судороги огненных теней предметов, а в черноте углов затаились старые бочки, полные отравы для разума. Пасть камина разверзлась огнём преисподней, и пред ней грозный Зверя силуэт застыл.
– Чудовище, ты изменилось (и не могу не отметить это без мрачного злорадства). Нет больше скалы мышц и океана шерсти. Теперь же ты лишь скорее надменный одинокий осколок мрамора, разящий холодом и высотой, в плащ тьмы одетый. Рога по-прежнему кудрятся, венчая смолью голову, и махаоны притаились у коварных глаз, но цвет их ныне сменился на кошачий жёлтый. Впечатление от взгляда укрепляет отблеск жёлтой круглой маски, которой ты развязно машешь пред лицом. Лимонно-кислая широкая улыбка маски словно насмехается над каждым вошедшим сюда с огарком надежды. Губы твои ныне также золочёный оттенок обрели. Молли, шепчу тебе, отправляйся за второй уликой, твоё чутьё здесь справится, я ж вновь приму удар Чудовища на себя.
– Как видишь, бывший воин, мы вновь с тобой наедине. Что ты молчишь без дани вежливости? Твоя спутница, уверен, проявит больше учтивости, вкусив моей гостеприимности. Мне догнать её?
– Приветствую (цежу сквозь зубы).
– И чем же? Кубком, направленным в моё лицо? Иль чем-нибудь иным? Ладно, обиды предадим забвению на время. Желаешь ли выпить со мной «старинной отравы для ума», как выразилась спутница твоя?
– Пить с тобой? Зверем, томно развалившемся у очага, в то время как один мой друг заключён в оболочку тени, а другой отправлен в забытьё?
– Не я нарушил Сделку и не виновен я в нынешнем плачевном состоянии твоих друзей! Ты нападенье совершил! Однако я готов забыть и Сделку ту продолжить, но, как я уже предупреждал, взлетит цена.
– Чего ради я должен тебе верить? Озвучь хоть единственную причину.
– А у тебя нет выхода. Ваш же покровитель бросил вас, оставив на произвол моей грубости. Так что сядь и выпей со мной. И могу пообещать, что, когда закончу с тобой (и на тебе), я не буду слишком груб. Что скажешь?
– Примитивный каламбур. И вино, на мой вкус, кисловато.
- Хах, мне импонирует твоя строптивость. Как она раззадоривает! Но ты лукавишь, бывший лекарь и бывший воин. Тебе нравится, как креплёное золотое вино касается твоих губ. Посмотрим, как тебе понравится, когда место вина займут мои губы. Что ж ты поперхнулся?
– К чему тебе всё это? Какая тебе радость?
– А так. Меня забавляет сбивать с тебя офицерскую спесь. К тому же, алкоголем я пресытился. Я хочу испить иного напитка.
– Надеюсь, что насмехаясь надо мной, ты захлебнёшься насмерть.
– Хм, ещё раз убеждаюсь, что ты вполне подходишь. Пойдёшь ли ты на это, чтобы драгоценного друга выручить?
– Согласен я. Но только предложи вина мне также после – рот прополоскать.
– Идёт.
Целуй меня, Чудовище. Подпои меня, чтобы превратить в подстилку.
Я поднимаюсь с кресла навстречу тебе и вновь открыто надеюсь, этот поцелуй встанет в твоём горле смертельным комом. Нет больше праздной мишуры, что в пиршественном зале приукрашала первую нашу встречу. Лишь голый полумрак залы да огненные тени, помноженные в хладных зеркалах, обнимают нас, странную пару, усталого воина и изощрённого врага, прильнувших друг к другу для свершения новой сделки. Неужель тебе подобная Сделка доставляет удовольствие? Что до меня, то сомневаюсь я.
Я терплю, когда угол рта игриво пробуют клыки из-под золочёных губ, а горло – захват когтистой длани. Твёрдое на вид, золото твоих губ оказывается на удивление податливым и одновременно напористым, вкусом напоминая солнечную сливу в креплёном вине. Скорпионом вторая твоя длань заползает в мои волосы, принуждая запрокинуться в ненавистной мне позе покорности, и строптивый рёв рвётся из моего заткнутого горла. Взгляд твой горит, радужка наливается расплавленным золотом, и теперь уже полные луны глаз в затмении аконитовых зрачков меня буравят. Но что это? Почудилось, иль вправду алкоголь с твоих сладко-терпких губ струится в моё горло, сшибая рассудок с прямой мысли в дикую петлю? Нет, только не новое помешательство, только не новая пульсация моих неожиданно-бесстыжих эмоций, нет!
Опоив до беспамятства, поцелуй меня, Зверь.
Не представляю, что могло быть подмешано в моей чаше, или, быть может, что за яд сочится в твоём рту, но меня уносит. Жало твоего языка беснуется у меня во рту так, что мне нечем дышать. Лучина паники занимается в моей голове, но тело, в противовес, безропотно слабеет, и ты победно проникаешь поцелуем глубже. В один из моментов ты ухватываешь когтистой дланью меня за подбородок, а другой перекрываешь доступ кислорода в нос, так что я дышу лишь воздухом из твоего рта. Тебе, должно быть, это кажется забавным, подобное скольжение на лезвии смерти? Наконец, ты даешь мне глотнуть немного воздуха и оставляешь мой нос в покое, через пару мгновений возвращаясь к нормальному поцелую. Я перевожу дух после твоей чёрной шутки, напряжение немного отступает, и я чуть расслабляюсь… Слишком поздно я чувствую бусины тёплой влаги на горле, там, где уже более не игриво давят твои когти. Стоило ли тебе такой мороки, чтобы всего-навсего придушить меня? Сознание моё тухнет, и ты, Чудовище, продолжаешь растерзывать мой рот, уже не церемонясь, до боли сгребая волосы на моём затылке.
Опоив до наваждения, поцелуй меня снова, Зверь.
Сознание покидает меня с тихим мерцанием, когда я отмечаю, что вкус поцелуя изменился. Золочёные губы сменяет зеркально-гладкий совершенный холод. Приподнимаю веки и отшатываюсь – я вижу перед собой… самого себя! И тебя, Зверь, рядом. Однако нечто кажется мне неправильным. Объём тела твоего ушёл в плоскость, и рой бликов играет теперь на мраморе кожи. «Зеркально-гладкий совершенный холод» – твержу как мантру про себя… Догадка стрелой пронизывает меня – зеркало!
Целуй меня, Чудовище. Выверни мою гордость и моё сознание наизнанку.
Тот «я», что передо мной – не я, но моя искривлённая чьим-то развращённым разумом копия, моё отражение в одном из сотен зеркал этой залы. Отражение, что живёт своей собственной жизнью. Я не в силах постичь этого фокуса, как и того, как ты целиком переместился за блестящую грань, не оставив тела подле меня. Мой разум обдирают зеркальные осколки, отражая и переиначивая мои эмоции, переворачивая все чувства во мне, и под острыми гранями кровоточит моя растерявшаяся сущность. Я не в силах постичь, как может другой «я» подставлять себя под твои навязанные ласки, сам льнуть за новым поцелуем! Голова моя пылает, когда я безуспешно пытаюсь оторваться от зеркала, но картина в нём продолжает как ни в чём не бывало свой извращённый спектакль.
Вывернув меня наизнанку, поцелуй меня, Зверь.
Лучина паники в моей голове, в конце концов, прогорает, и я чудовищным усилием привожу свои мысли в отдалённое подобие порядка. Я заставляю себя смотреть на зеркальную сцену, раз уж это входит в условия сделки, не желая выдать тебе своей слабости. Покорно наблюдаю, как ты ласкаешь моё отражение, становясь смелее миг от мига. Прилагаю усилие, чтобы не отвернуться и брезгливо не дёрнуться, когда ты оглаживаешь призрак моей щеки костяшками сияющих пальцев. Но что это? Почудилось ли мне, или я и в самом деле ощутил это прикосновение? Нет. Невозможно. Никогда. Продолжая убеждать себя, провожаю взглядом твою белую длань, подобную ладье на непокорных крутых волнах, которая скользит по отражению моей напряжённой груди, спускается по животу, по бедру и к паху, накрывая мраморной пригоршней. Студёной испариной мой проступает ужас – Я… Это… Ощутил.
Вывернув мою природу наизнанку, поцелуй меня снова, Зверь.
Златая улыбка расцветает вокруг острой белоснежной эмали – ты понял, что добился своего. Нет, не твою кожу и твои прикосновения, я прочувствовал миг назад. Эмоции и ощущения моего отражения ядовитыми кинжалами пропороли остатки моей обороны. И ныне мне передаётся его томление. Его жажда ласк. Его неприкрытый бесстыжий восторг. Способ, которым зеркало внушает мне срам и сладость своего падения – загадка, против которой мой поверженный мозг всеми оставшимися силами пытается бунтовать. Это хуже, чем удушье, и в борьбе я иссыхаю скорее, чем если бы разом вскрылись все мои вены. Последний всполох бунта – и я решаю, что легче умереть, и пусть подавишься ты моей смертью.