-Что случилось? - заждавшийся Арчеш сам спешил к роднику. Ему хватило одного взгляда на Амариллис, чтобы самому ответить на этот вопрос.
-Хвала богам, пришел твой день... - старик взял бокал из рук невестки, и потянул ее к дому. - Пойдем-ка в дом, негоже тебе по саду бегать.
-Это еще почему? - Амариллис, похоже, пришла в себя. В конце концов, Венона ей обо всем очень подробно рассказывала и - теоретически - сама девушка была готова принять роды. И она хорошо помнила, что самое неразумное, что можно сделать, так это улечься в постель в самом начале схваток.
-Лежать сейчас нельзя, - объясняла она старику, - надо ходить. Не бегать, а ходить.
-Может, ты еще песни петь будешь? - язвительно поинтересовался Арчеш.
-А почему нет? - и, опираясь на руку Арчеша, Амариллис спокойно направились по дорожке, напевая незамысловатую песенку.
Терпения и сил Арчеша хватило на пару часов, потом его сменила экономка. Почтенная женщина пыталась уговорить девушку поберечь силы, но безрезультатно: та продолжала мерять шагами садовые дорожки, время от времени останавливаясь, чуть приседая, покачиваясь, и снова шла вперед. Лишь когда в саду окончательно стемнело, Амариллис согласилась вернуться в дом.
Ее усадили, почти уложили в кресло, напоили медовым молоком. Арчеш присел рядом.
-Амариллис, ты, верно, ничего не знаешь о здешних обычаях? - он заметно смущался и на помощь ему пришла та самая вдова.
-Дитя мое, у нас не принято, как то делается у диких народов, выставлять таинство рождения напоказ. Когда придет время, ты удалишься в отдельные покои... одна. И до того, пока не раздастся первый крик твоего сына, никто не будет вправе разделить твою боль. Потом тебе помогут, но не раньше.
-Вот как... значит, ни доктор, ни повивальная бабка женщинам линьяжа Миравалей не погагаются. А я думала, здесь принято бережно относиться к имуществу, - Амариллис пыталась шутить, но на душе у нее было скверно. Она-то надеялась на помощь хотя бы многоопытной Клеми. Но - ничего не поделаешь, кто она такая, чтобы в одночасье изменить традицию? Спустя час после полуночи Амариллис отправилась в родильные покои. Под них ей отвели самую дальнюю комнату в западном крыле дома, проветренную, натопленную, чисто вымытую; там стояла кровать с высокими спинками, застеленная льняной простыней, стол с кувшином воды - и все. Девушка огляделась и вздрогнула: она услышала, как поворачивается в замке ключ. Она осталась совершенно одна.
Поначалу все было не так страшно. Боль пробовала ее тело тупыми зубами все настойчивей и чаще, но терпения пока хватало. Она то принималась ходить, раскачиваясь как гусыня, приседая, держась за спинку кровати и грозя самой себе кулаком, то укладывалась на бок, обхватив руками живот и шепотом уговаривая ребенка не спешить. Потом она вдруг поняла, что ходить больше не в силах и постаралась улечься поудобнее; кровать была жесткой и прохладной; Амариллис сняла домашнее платье и осталась в одной недлинной сорочке. Судороги, проходившие по ее телу, становились сильнее; перерывы между схватками исчезли и боль полилась сплошным потоком. Глубоко вдохнув, Амариллис нырнула в нее, вырвалась, пытаясь открытым ртом захватить почему-то ставший густым и невкусным воздух, но поняла, что не может. Время остановилось для нее; она не знала, ночь или день на дворе и сколько часов она изо всех сил старается не кричать.
Наконец боль стала стихать и она поняла, что согласно всем трактатам по акушерству сейчас ей предстоит изрядно потрудиться. "Помни, девочка, - говорила ей Венона, - роды это самая тяжелая работа в мире. Молотобоец от такой работы надорвется, а женщина ничего, справляется."
Она не слышала ни петушиного истошного крика, ни осторожных шагов за дверью, ничего - кроме своего хриплого дыхания, казавшегося таким оглушающе громким в бездонной тишине вечности. И она спустилась туда, на самое дно, через бесконечную, темную боль, и взяла там новую жизнь, и, стараясь изо всех сил, стала карабкаться обратно, к дневному свету, к теплому времени. Стоявшие у изголовья тени замерли, прислушиваясь... и вот тишину разорвал сначала слабый, а потом набравший силу требовательный, сердитый плач.
Так, ранним утром, самым первым утром наступившего лета, Амариллис родила сына.
-Ах ты бедняжка... и ребеночек-то совсем плох, - Амариллис услышала над собой чей-то голос, с трудом открыла глаза и в какой-то туманной дымке с трудом различила лицо вдовы. Потом она почувствовала, как по ее лицу провели влажной тряпкой, затем приподняли ей голову и она увидела небольшую чашку с водой. Ничего не соображая, она потянулась к ней пересохшими, розово-серыми губами и жадно глотнула, и закашлялась, ибо ссохшееся горло отказалось вот так просто принять что бы то ни было. Кашель так сильно дернул ее за плечи, что лбом она ударилась прямо об чашку, расплескав ее содержимое.