Наконец, наставала очередь самых отчаянных смельчаков, рискнувших сунуть нос аж в пределы Арр-Мурра, ступивших на границу безумной земли и умудрившихся унести оттуда ноги. И прихватить с собой еще кое-что.
Их везли в небольших плетеных коробах, заботливо уложив каждую в отдельную плетеную же коробочку на тщательно высушенные розовые лепестки. За этим драгоценным фруктом закрепилось имя зирэ, что на языке впервые добывшего его цверга означало примерно "первые нежные утренние лучи"; кисло-сладкие на вкус, желто-румяные ягодки без косточек и без малейшего намека на соединяющие их веточки составляли небольшую, с детскую ладошку, гроздь (как они держались в ней, не рассыпаясь и не сминая друг друга, было непонятно). Одна такая гроздочка зирэ стоила... но люди заплатят и не такие деньги, лишь бы еще хоть чуть-чуть отодвинуть старость. Чудесные ягодки значительно облегчали, а порой и излечивали старческие недуги, возвращали молодость телу, вновь наделяя мускулы силой, разглаживая морщины и выпрямляя спину. А одного молодого принца из северной Краглы зирэ излечили от черной меланхолии, и он смог, к великому неудовольствию своего дядюшки, взойти на престол и вполне успешно управлять своим королевством, предварительно отрубив недовольному голову.
Поэтому не было ничего удивительного в том, что эти торги обставлялись со всевозможной пышностью и церемониями, а к их началу был приурочен городской праздник, с факельным шествием, с выступлениями артистов, танцами и прочими горячительными средствами. Всю неделю, пока продолжались торги, Эригон был еще более весел и неумерен, чем подгулявший подмастерье. В день же седьмый этот подмастерье явно хватал лишнего и попросту терял всякое разумение. Словно сорвавшись с цепи, город пускался во все тяжкие... Все сословные и имущественные различия переставали что-нибудь значить, портовый грузчик мог запросто похлопать жену городского головы по пышным юбкам и оттанцевать с ней разок-другой, известный всему Эригону карманный воришка мог состроить рожу судье, а то и выпить с ним доброго винца, что же касается женской половины города, то из ее памяти напрочь стирались все нормы приличия, а из лексикона пропадало слово "нет". Не веселились в этот день только больные да покойники, а остальным грех было не веселиться, и любой ребенок в Эригоне знал историю о мрачном могильщике, которого подземные духи наказали за унылую злость и неумение радоваться вместе с другими.
Все артисты храмовой труппы Лимпэнг-Танга пребывали в приятном ожидании веселой публики, хорошего заработка (если повезет, можно будет отдыхать всю зиму) и развлечений. В четыре дня, остававшиеся до начала праздника, они успели отдохнуть, привести в готовность весь свой реквизит и лишний раз убедиться в готовности самих себя.
-Ну что ж, праздники могут начинаться, - сказал Лиусс, заканчивая последнюю вечернюю репетицию, - Мы им покажем.
Позади были уже два дня торгов, все диковинки подешевле были распроданы, а аппетиты покупателей раззадорены донельзя. Продажа афродизиаков по традиции предварялась ночным праздником, блеск которого оплачивали торговцы соблазном, а обеспечивали дети Лимпэнг-Танга. Больше всех в этот раз отличился Лорка; на своем огромном серебристом жеребце он откалывал такие номера, что, наверное, сам себе дивился. Сцена, кулисы... все это было не для него; он словно вспорол тело толпы лезвием стремительного галопа, ворвавшись на площадь с какой-то из улочек, и каким-то чудом ухитрившись никого не затоптать. Зрители, затаив дыхание, следили за тем, как вольтижер, стоя в седле мчащейся по кругу лошади, жонглирует зажженными с обоих концов факелами, как он почти что пролетает сквозь обручи, которых искусство Лиусса заставило гореть пламенем немыслимых цветов; свое выступление Лорка превратил в настоящий фейерверк трюков, один сложнее другого, - в этой ночи самым безумным факелом была его рыжая голова.
Завершать программу предстояло Амариллис; ее танец должен был убедить доселе сомневающихся отведать коварных даров оазисов Арр-Мурра... Готовясь к выходу, танцовщица в который раз благословила выучку школы Нимы и строгость госпожи Эниджи: что бы ни творилось в ее душе, какие бы мысли не пытались заставить ее споткнуться, - ничто не имело ни малейшего значения для дисциплинированной артистки. "Танцовщица Нимы славит любовь", повторяла про себя Амариллис, натирая тело маслом суртонской белой розы, от которого кожа слегка светилась в темноте. "Никто да не прикоснется... и даже не мечтай...", твердила она, одевая блестящий золотистый парик. "Ибо открытое соблазна не имеет..." - и она лишний раз проверила, легко ли скользят застежки на юбке. Наблюдавшая за ней Венона только головой качала: куда подевалась та девчонка, которой она все утро растолковывала правила составления микстур от кашля?